Шаман - [11]

Вот так Лукойо научился быть шутом, но таким шутом, язык которого зол и отравлен, а шутки остры и язвительны. Его за это, конечно, ненавидели, но по закону сделать с ним ничего не могли.

Втихомолку, тайком его, конечно, поколачивали, если нападали по трое-четверо. И в конце концов Лукойо решил, что до сих пор жив только потому, что, не будь его, некого было бы колотить.

О, как он их ненавидел! И зачем он живет с ними так долго?

Затем, что пока что еще была жива его мать — его мать, соблазненная гадким эльфом, который небось еще и смеялся над ней после того, как соблазнил. О, конечно, мать заверяла Лукойо, будто бы эльф умолял ее уйти жить к нему, но она не решилась покинуть свое племя — и это было мудрое решение, так считал Лукойо, потому что кем бы она стала в эльфийском кургане? Разве что служанкой.

Кому пообещал?

Себе одному, кому же еще!

Лукойо был невысокого роста, хрупкий, с тонкими чертами лица. Не будь у него даже острых ушей, все равно с первого взгляда ясно, что он не совсем человек — а уж в родном-то племени, конечно, всякий знал, кто он таков и что совершила его мать. К ней после этого не желал прикасаться ни один мужчина — Лукойо не раз слыхал, как мужчины говорили между собой, что не желают подбирать эльфовы объедки. Правда, мать пыталась втолковать ему, что она дурнушка, что она никогда не привлекла бы никакого мужчину, вот только эльф на нее и позарился, а то бы ей ни за что не родить дитя, а ей так хотелось ребенка… но Лукойо ей не верил.

Он и должен был ей не верить — иначе ему пришлось бы и мать винить за эту горькую непрерывную муку под названием «жизнь».

И когда племя сворачивало шатры и уходило за большим стадом аврохов, самую тяжелую поклажу давали нести матери Лукойо. Именно ее жена Горина заставляла присматривать за своими детьми, а не только за Лукойо.

— У тебя камни в кармане есть, Крэгни? — спрашивал маленький Холькар — маленький-то маленький, но на четыре года старше малыша Лукойо и уже всеми командующий.

— Дополна! — отвечал маленький Крэгни. — А где кролик?

— Вон он! — Маленькая Палайнир тыкала пальцем в Лукойо и хохотала.

Двое ее братьев тоже хохотали. А кроха полуэльф смотрел на них, ничего не понимая, и тоже принимался хохотать. Какая бы ни была шутка — все же это шутка. Значит, смешно, раз все смеются.

— Нет, сестренка, — возражал Холькар с высоты своих восьми лет, — у кроликов длинные ноги и пушистые хвостики. А Лукойо только умеет быстро бегать.

Палайнир надула губки.

— А как же тогда найти кролика?

— По звуку, — хихикнул Крэгни. — Они лапками по земле стучат.

— Вот он точно может кролика найти! — говорил Холькар и тыкал пальцем в Лукойо. — С такими-то здоровенными ушищами! Пойди найди нам кролика, Лукойо!

И маленький Лукойо, не понимая, что его обижают, что над ним издеваются, шел из шатра и слушал, не бежит ли кролик, а потом еще выслушивал оскорбления Холькара — какой он неумеха, не мог даже кролика поймать. Он чувствовал, что провинился, сильно, ужасно провинился — вот только не понимал в чем.

Сейчас, корчась от боли, он вспоминал об этом, и давнее унижение жгло его, как огонь. Однажды, не зная, как бы еще обидеть его, ровесники обзывали его кроликом до тех пор, пока издевка не приелась так, что по сравнению с ней сухая кость показалась бы только что вытащенной из бульона. А они все обзывались и обзывались: «Кролик!», «Заяц!» — но сильнее всего Лукойо был унижен тогда, когда кто-то привязал к его штанам заячий хвост.

Вот так они и росли: дети Горина непрерывно истязали и обижали Лукойо. А он все равно считал их друзьями, пока он вырос, и тогда они стали натравливать на него других ребят. А Лукойо все равно любил Палайнир всем сердцем — и тогда, когда она была девчушкой с соломенными волосиками, и теперь, когда она превратилась в золотоволосую красавицу. Но у Лукойо всегда хватало ума сохранять спокойствие, терпеть ее насмешки, молча сносить издевательства. И вот только теперь, когда он сам убил авроха — убил одними стрелами, и больше ничем, и ведь даже верхом не ехал… да, теперь, когда он принес домой голову зверя, а другие разобрали тушу авроха на части и взвалили на своих пони… только теперь Лукойо осмелился не просто сказать Палайнир о своей любви, но и позвать ее пойти с ним встречать рассвет. Хорошо, что больше он ей ничего не сказал, потому что она только посмеялась над ним, а потом прогнала его и позвала своих подружек, чтобы те вместе с ней похохотали над наглостью полуэльфа, дерзнувшего добиваться любви настоящей женщины.

Лукойо наконец удалось оправиться от боли в паху. Он глубоко и осторожно вдохнул и поискал в своем сердце хоть какие-то следы той любви, которую он питал к золотоволосой Палайнир, но не нашел. Любви не было, она ушла, переродилась в пламя гнева, а гнев перерос в ненависть. Нет, никакой любви в его сердце не осталось. Каким же он был дураком, что когда-то впустил эту любовь туда. Палайнир заслужила укус паука, и даже сейчас, глядя в глаза смерти, Лукойо ощущал мрачное, злорадное удовольствие.

Но умереть-то он, конечно, не умрет! Наверняка от этих пут можно было как-то освободиться! Он ведь был наполовину эльфом… не перепала ли ему хотя бы половинка эльфийской магии?