Шаг в сторону - [43]

Решилась. Подписала. Признаюсь, я сделал все, что ей обещал, так что можете думать обо мне все, как хотите. Мне казалось, что это в интересах справедливости, никому от этого вреда не было, а я привык держать данное слово. Правда, это шло вразрез с буквой закона, но за свои поступки в конце концов отвечаю только я, младший лейтенант Войтех Блажинка.

Единственное средство от бессонницы — никогда не делать того, о чем потом пожалеешь.

Как я уже говорил, я комментировал признание пани Ландовой как чистосердечное, ибо считал, что так лучше для дела. Выгоды мне от этого никакой не было, а кто не знает за собой вины, пусть швырнет в меня камнем. Я присягал, что буду служить трудящемуся народу честно, бескорыстно, и, хотя это звучит чуть-чуть патетично, когда так говоришь о самом себе, я действительно стараюсь служить честно и бескорыстно. Не потому, что боюсь нарушить присягу, а потому, что в этом моя жизнь. Словом, не стоит столько рассуждать из-за комментирования одного признания.

С этим признанием и с тем, что выяснилось в Дечине, я снова насел на пана Подгайского. Он пытался увильнуть, но потом признался во всем, что касается картин. Обе картины были проданы в Западную Германию. Я считаю, что это свинство. Во-первых, потому, что он их продал, а во-вторых, потому, что продал такие вещи, на которые сотни людей могли бы с удовольствием смотреть, продал кому-то, кто скорее всего будет смотреть на них, как на капитал, и запрячет подальше. А только ради этого никто бы не стал писать свои картины триста с лишним лет назад, да и вряд ли с такой перспективой удалось бы нарисовать что-нибудь приличное.

Ну, хорошо, с картинами мы покончили, но в убийстве Местека Подгайский не признавался, несмотря на то, что я часами убеждал его облегчив свою совесть. Все равно все факты были против него, и никто другой, кроме него, не был заинтересован в устранении Местека. В конце концов он заявил, что убить человека — это страшное дело, что он на это не способен, и что ему незачем было убивать Местека, ведь тот был ему нужен, и что Местек не угрожал и не шантажировал, и что они расстались по-хорошему…

Длилось это с неделю.

Я уже почти не спал и не ел, потому что все время думал об одном и том же. Наконец решил передать дело в прокуратуру. Будь что будет. Я знал, что больше мне ничего не удастся обнаружить или доказать и что все это не доведено до конца.

Короче говоря, я закрыл дело, а гордиться было нечем. Сложил все это в хорошенькую папочку и отдал Бахтику. Мне уже было все равно, что он подумает. Бахтик мне не указ, и без него знаю, что не довел дело до конца.

Я не удивился, получив сообщение, что Старик немедленно вызывает меня к себе.

XXIII

Когда я влез в его кабинет, Старик был не один. Там сидели два гражданина. Лица у них были слишком загорелые для осени, на коленях лежали фиолетовые велюровые шляпы, а сами они были одеты в зеленые костюмы. Короче говоря, это были два гражданина цыганского происхождения, хотя никто не говорит, к примеру, гражданин турецкого происхождения, а говорят просто «турок». Очевидно, в отношении к цыганам остались еще какие-то предрассудки, поэтому мы и называем их так вежливо.

Меня очень удивило, что Старик тотчас же в их присутствии перешел к делу. Он постучал по моей папке и сказал:

— Кто говорит, что Подгайский убил Местека?

— Я говорю, товарищ капитан, — твердо произнес я, — потому что это логично.

Старик уселся поудобнее и вопросительно посмотрел на меня.

— Я думаю, что нельзя принять другую версию, — продолжаю я, — никто, кроме Подгайского, не был заинтересован в смерти Местека. Его видели в последний раз с Подгайским, они вместе вышли из трактира; Подгайский признается, что они спорили. И с тех пор никто Местека живым не видел.

— А что, если Местек сам упал в воду? Что тогда? — спрашивает Старик.

— Если бы он упал сам, — настаиваю я на своем, — Подгайский бы пораньше начал интересоваться судьбой своего главного сотрудника, который исчез ни с того ни с сего. Это типичное хладнокровно задуманное убийство. Подгайский устранил его продуманно и очень ловко. Он знал, что доказать это трудно. Поэтому он и не признается.

— Ну да, — кивает Старик. — У тебя все великолепно разложено по полочкам. Только одного тебе не хватает.

Я не спрашивал, чего именно, чтобы он не подумал, что защищаюсь. Я-то знал, что мне многого не хватает. И тут Старик вдруг говорит:

— Видишь, в чем дело, ты, наверное, не играешь на скрипке.

— На скрипке не играю, — отвечаю я, — и на цимбалах тоже, и на флейте, потому что у меня нет слуха.

Хотел я ему сказать, что если бы играл на скрипке, так этим бы и кормился, но потом сдержался и стал ворочать мозгами. Я никак не понимал, какое отношение имеет музыка или скрипка к этому делу, да еще тут торчали эти граждане цыганского происхождения, которые, вполне возможно, и играют на скрипке. Но я понять не мог, что в этом плохого. Старик с нескрываемым удовольствием наблюдал за мной.

Он досыта насмотрелся на меня, а потом с невинным видом заявил:

— Дело в том, что Шерлок Холмс играл на скрипке. Так я думаю, что тебе бы это тоже не помешало. Видишь ли, это способствует дедукции. Да не делай ты такое свирепое лицо! Оскорбить ты меня не можешь, потому что я твой начальник, а если бросишься на меня, так я откушу тебе нос.