Шабатон - [14]

— Спасибо, сеньора Васкес, — улыбнулся Игаль. — Вы ошибаетесь, если думаете удивить меня таким списком. Там, где я родился, давно известно, что евреи — источник всех мировых бед. К примеру, в России они вообще устроили разрушительную революцию. Но зачем им понадобилось стрелять в спину испанцам?

Специалистка по Мадридскому фронту вложила карточку деда назад в ящичек.

— Понятно, зачем. Из мести. Вы хотели мстить Испании за изгнание и за инквизицию. И вы сделали эту месть на первую возможность. Начали с церкви и монахов, а потом стали убивать всех. У вас очень сильная и очень злая память.

Она закрыла картотеку и отвернулась к окну, всем видом показывая, что аудиенция закончена. Профессор Эррера потянул Игаля к выходу.

— Подожди, Хоакин… — доктор Островски высвободил локоть. — Последний вопрос, сеньора Васкес. К кому вы рекомендуете обратиться в Барселоне по поводу камрада Нуньеса? Как специалистка.

Сушеная вобла пожала плечами-жабрами.

— Архивы Барселоны теперь в Саламанке, — сухо проговорила она, даже не потрудившись обернуться. — Поезжайте туда. Ваш дед-убийца наверняка оставил в Каталонии много следа…

По дороге к машине оба молчали.

— Последнее дело говорить: «Я тебе говорил», — сказал профессор Эррера, когда они выезжали с университетской стоянки. — Но я тебе действительно говорил. Не вороши прошлое, когда знаешь, что это стог с ядовитыми змеями.

— Когда знаешь… — скривившись, повторил Игаль. — Но я-то не знал. Она ведь не врет, а, Хоакин?

— Про твоего деда? Что он расстреливал? Скорее всего, нет, не врет. Это ведь было в ноябре 36-го. Мятежники наступали на Мадрид, город едва держался. А в тюрьме сидели тысячи их сторонников. Что же — оставить их врагу и тем самым усилить его? Такая была тогда логика. Что тебе сказать… Паракуэльяс — до сих пор страшное слово, которое стараются лишний раз не произносить.

— А про Кольцова тоже правда? И про то, что расстрельная команда была советской?

Эррера пожал плечами:

— Не знаю. Я не историк.

— А эта стерва — историк?

— А эта стерва — историк, — рассмеялся профессор. — Так в ее резюме написано… Слушай, ну чего ты меня пытаешь? Мне-то откуда знать, что правда, а что нет? Да и не нужна мне она, эта правда. Я ж говорю: это стог со змеями. Ты туда всего разок палкой ткнул, а вон сколько их выползло.

— У тебя есть кто-нибудь в Саламанке? — помолчав, спросил Игаль.

— О Господи Иисусе! — простонал Эррера. — Ты даже сейчас не хочешь успокоиться!

— Да как же мне теперь успокоиться! — почти закричал доктор Островски. — Как?! Это мой дед, дед Наум, а не дед-убийца! Я должен услышать хотя бы еще одно мнение. И желательно — не от стервы-антисемитки… хотя такое пожелание здесь, как я понимаю, чрезмерно.

Профессор Эррера дернулся, как от укуса.

— Это ты зря, Игаль, — сухо проговорил он. — Ничего чрезмерного в твоем пожелании нет. Сеньора Васкес — упертая анархистка, таких здесь не так много. К примеру, твой покорный слуга вовсе не считает Испанскую революцию и Гражданскую войну еврейской местью, сколько бы евреев ни было в числе советских советников и в составе американских интербригад — а их, кстати, действительно было много. Это наш собственный национальный позор, и неважно, какие иностранные легионеры в нем участвовали.

— Ты прав, извини, извини… — Игаль спрятал лицо в ладонях. — Боже, что я делаю… что делаю… ты-то тут при чем…

Два дня спустя доктор Островски улетал домой. Хоакин Эррера подвез его в аэропорт Барахас — тот самый, чьи самолеты взлетают и садятся над полями, засеянными останками жертв Паракуэльясской бойни. Прощаясь, говорили о будущей совместной работе, о сроках, о бытовых и организационных проблемах. Оба тщательно избегали малейшего упоминания о поездке Игаля в Саламанку. Островски позволил себе мысленно вернуться к этой теме лишь тогда, когда боинг «Эль-Аля» пробил облачный слой, надежно скрывший от глаз испанскую землю и связанные с нею несчастья.

Хоакин, проведший в Саламанке несколько счастливых студенческих лет, без труда нашел нужный контакт в Архиве Гражданской войны — там работал его хороший знакомый, чью труднопроизносимую баскскую фамилию Игаль не смог заучить, как ни старался. Профессор и сам намеревался ехать вместе с другом, но тот воспротивился категорически. Причина его упорного отказа от совместной поездки была достаточно веской, хотя и не вполне осознанной.

У Игаля еще оставалась надежда, что речь идет об ошибке, о неправильной или злонамеренной интерпретации — уж больно враждебными и ангажированными, то есть в принципе ненаучными выглядели инвективы сушеной воблы. Если информация от архивиста из Саламанки окажется иной — что ж, тогда можно будет со спокойной душой разделить эту радость с Хоакином. Но если, напротив, придется выслушивать невыносимо постыдные вещи о дорогом человеке — или, в определенном смысле, о себе самом — то лучше делать это в одиночку, а не под сочувственными взглядами друзей.

Травмированный визитом к мадридской специалистке, Игаль внутренне готовился к чему-то подобному и в Архиве, но к его великому облегчению Хосе Труднопроизносимый оказался весьма дружелюбным стариканом с превосходным английским. По инерции напрягшись, доктор Островски с порога известил о своем израильском гражданстве — трудно сказать, зачем; возможно, он подспудно надеялся, что ему немедленно укажут на дверь. Однако старик расплылся в улыбке: