Шабатон. Субботний год - [59]

И вот тут я призадумался всерьез, Игорь. Ты ведь знаешь, чем был для твоей мамы тот мнимый Наум Григорьевич. Она любила его больше, чем меня… Да что там меня… она любила его больше жизни. Думаю, что и я ей понравился прежде всего как ученик обожаемого отца. Если папа кого-то выделяет, значит, его нельзя не любить. Где-то так…

– И вы согласились со своим подполковником?

Смирнов отрицательно покачал головой и в очередной раз разлил водку по стопкам.

– Давай, сын…

Они выпили и сморщились совершенно одинаковым образом.

– Что было потом?

– Потом… – вздохнул Сергей Сергеевич. – Потом Черышев арестовал меня – прямо там, в своем кабинете. Вызвал охранника и приказал отвести в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Тридцать суток гауптвахты. Мол, посиди, подумай, как жить дальше. Тридцать суток я сидел, думал и не придумал ничего нового. Но, как выяснилось, нашлись те, кто подумал за меня. Давай…

– Вас услали в Сибирь?

– Намного дальше, – усмехнулся Смирнов. – По окончании гауптвахты меня опять доставили к подполковнику Черышеву. Я думал, он снова начнет уговаривать, но вышло иначе. Черышев взял со стола папку, достал из нее листок и передал мне. Это было мое новое назначение. Меня отправляли вторым секретарем советского посольства в Эфиопии. Черышев сказал, что самолет вылетает через два дня.

«Это приказ, – сказал он, – а ты пока еще на службе и знаешь, что приказы подлежат безоговорочному исполнению. С деталями тебя ознакомят на месте. Твои вещи уже собраны и ждут тебя здесь, так что нет необходимости суетиться, паковать чемоданы и бегать по знакомым. Товарищи о тебе позаботились, можешь просто вернуться в камеру».

«Снова на гауптвахту?» – спросил я.

«Конечно нет, – ответил Черышев. – Свои тридцать суток ты уже отсидел. Теперь считай это не камерой, а комнатой отдыха». Он вышел из-за стола, проводил меня до двери и даже приобнял на прощанье. Потом, мол, еще скажешь спасибо, что я тебе, дураку, жизнь спас…

– И как – действительно сказали?

Смирнов пожал плечами.

– А ты как думаешь? Вот он я перед тобой, один-одинешенек. Так и не женился, ни детей, ни внуков. Ты меня знать не хочешь, Мишку я знаю только по фотографиям. За что тогда благодарить подполковника Черышева? Через два дня меня посадили в машину и отвезли к самолету – прямиком в пробуждающуюся Африку. В конце пятидесятых – начале шестидесятых работы там было невпроворот. Дипотношения с черными странами, Конго-Лумумба и прочие интересности. Первый отпуск мне дали только через три года. Вот и вся история. Давай…

Они допили второй графинчик.

– И что, даже не пробовали позвонить?

Смирнов горько усмехнулся.

– Пробовал. Но исход этих попыток был известен заранее. На мне уже лежало клеймо мерзавца, который предал своего учителя и бросил девушку, узнав о ее беременности. Нина швыряла трубку, едва услышав мой голос. Да и что бы я ей сказал? Открыл правду? Кому она на хрен сдалась, моя правда?

– А мне, своему сыну? – спросил Игаль, глядя в сторону. – Почему вы не рассказали об этом мне?

– Да ровно потому же! – мучительно скривившись, отвечал Сергей Сергеевич. – Этот гад заменил тебе отца. И он ведь действительно любил тебя, а ты любил его. Я знаю, я видел вас вместе. Наблюдал издали, из-за угла, как будто во время слежки. У тебя было нормальное хорошее детство. Представь теперь, что я вмешался бы, начал скандалить, предъявлять права… Нет уж… Я просто решил, что лучше оставить все как есть. Лучше для тебя, лучше для Нины.

– Тогда почему вы рассказываете об этом именно сейчас?

Смирнов удивленно поднял брови.

– Ну и вопрос… По единственной причине, дорогой Игорёк: мой секрет перестал быть секретом. Ты и без меня каким-то образом узнал правду. Или часть правды, неважно.

– Мама не знает…

– И хорошо, – кивнул Сергей Сергеевич. – Пусть так и остается. Не вздумай…

– Конечно.

Какое-то время отец и сын сидели молча, думая каждый о своем.

– Пойдем на воздух, – сказал Смирнов. – Надо тебя хорошенько проветрить, а то Наташа рассердится.

Они снова вышли на бульвар. Ноги доктора Островски слегка заплетались, и он не возражал, когда Смирнов взял его под локоток. Вдруг Игаль резко остановился.

– Как вы узнали?

– О чем? – не понял вопроса Сергей Сергеевич.

– О том, что Наум Григорьевич – самозванец. Как вы об этом узнали? Неужели от бабушки? Или от Ревекки Ефимовны? Ведь кроме них, никто…

– Из первоисточника, – перебил сына Смирнов. – Мы узнали об этом из первоисточника, то есть непосредственно от твоего настоящего деда. Дело в том, что в декабре пятьдесят шестого с людьми из нашего тель-авивского посольства связался некий Ноам Сэла. Он утверждал, что его настоящее имя Наум Григорьевич Островский и что он желает помочь победе коммунизма во всем мире. Когда стали проверять, у кого-то на Лубянке глаза полезли на лоб. Ведь по документам конторы Наум Григорьевич Островский только-только освободился из Дальневосточного управления лагерей. Тут-то его и взяли на крючок – я имею в виду самозванца. Сначала твой мнимый «дед Наум» упирался, не хотел сотрудничать, говорил, что свое отсидел, получил реабилитацию и теперь имеет право жить нормальной жизнью. Но наши пригрозили, что раскроют его самозванство дочери и жене, и тут уже он согласился на все.