Шабашка Глеба Богдышева - [11]

«Жидковато, — подумал Глеб, — против Лидки не тянет…»

Глеб вспомнил про Лидку и поморщился. Вернется в Москву, опять она голову долбить начнет: женись — «узаконить отношения». Да пропади ты пропадом, Лидия Васильевна!

Он затушил сигарету и тихонько постучал в окно. Зинаида Анатольевна вздрогнула, сдвинула аккордеон на постель, мехи развалились.

— Открыто там, — Она глянула на себя в зеркало, сунула ладонь в волосы.

— Чего ж у вас окна замкнуты? — Глеб расстегивал на пороге сандалии. — Жарко…

— Не снимай, все равно полы мыть.

— Неудобно как-то… — просипел снизу Глеб, расстегивая второй сандалий.

— А чего ж ты такой плешивый? — Зинка ногой поправила перед ним дорожку…

— Порода такая, неволосатая… — Глеб распрямился. — Раньше-то были, раньше все было… — Глеб вдруг усмехнулся ни с того ни с сего.

— Ты чего? — удивилась Зинка.

— Да так просто… Егорыч так же вот говорил… про зубы: были, мол…

Зинаида Анатольевна пожала плечами, но Глеб объяснять не стал; достал из кармана газетный комочек, развернул его:

— Вот! Мумие. На Памире наскреб…

— Чего? — Зинаида Анатольевна недоуменно глядела на него.

— …сейчас водички чуть… И помазать… Да не бойтесь, природа… Дайте-ка!

Глеб положил руки на плечи Зинке — посадил. Осторожно отвел волосы от уха.

— Красное-то какое!.. — он втянул воздух сквозь зубы, разделяя боль. — А-а-а… Еще чуть, чтоб прилепилось… Теперь с другой стороны… — он просительно посмотрел на сморщенную Зинку. — Надо потерпеть временно… зато пройдет… — Отодвинул волосы с другого уха. — Подуть? — Глеб сильно дыхнул ей в ухо.

Зинка засмеялась, пальцем смахивая слезинку.

— Подуть хотел, а дышишь, как на милиционера... Подуй…

В комнату вошла кошка и, выгнув спину, потерлась о ногу хозяйки.

— Толстый какой!

— Это она, Фрося… — Зинка погладила кошку. — Скоро котята будут… «толстая»… Куда их?.. Топить жалко, а здесь…

— Дочка? — Глеб рассматривал фотографии на серванте.

— Сашка!.. С нами ехал…

— Больно красивый, подумал — барышня…

— Да уж, «красивый»… — отмахнулась Зинка. — Не в кого… Уши-то у меня не отвалятся?

— Лучше новых будут… А у меня э-э-то… Приятель в Германии, журналист, — я когда служил там, познакомился, — так он говорит: немцы своих кошек таблетками от детей кормят… — Глеб смутился, — противозачаточными… человеческими… ну, женскими, ну… Короче — они и не заносятся.

— Кто? — засмеялась Зинка.

— Кошки.

— А я думала — немки.

— И немки тоже, — Глеб покраснел. — Чего ж я сижу, ребята небось волнуются… Там в блюдечке осталось — утром еще помазать для гарантии временно… — Глеб поднялся со стула.

— Зина! Тебя директор… — Сашка влетел в комнату, ударился о Глеба и заглох.

— Так убьешь человека, Сашок.

— С разбега запросто, — сказал Глеб. — Здоровый парень…

— Тебя директор в контору зовет, — негромко сказал Сашка, искоса поглядывая на Глеба.

— Ты Фросю кормил сегодня? — спросила Зинка.

— Ага, — кивнул мальчик. — Молока ей давал. До свидания!

— Чего это он вас по имени? — спросил Глеб, когда мальчик вышел.

— А черт его знает?.. Повелось как-то с детства: «Зина, Зина…» А «мамой» он свекровь зовет. Она с ним сидела, пока я техникум кончала… Да мне все равно. Лишь бы уважали…

— Значит, с двумя детьми доучивалась?

— Так вышло. Завтра опять помазать?

— Ага, — кивнул Глеб. — Ну я пошел.

Первым встает Глеб, вернее, просыпается. Без будильника. Проснувшись, Глеб никуда не спешит. Понять, почему в нем ничего за ночь не скапливается, никто не может. В особенности завидует Билов, который два раза в ночь плетется полусонный в конец коридора. Глеб свою тайну — почему — не открывает.

«Может, ты соленое на ночь ешь?» — допытывается Билов. «Глупости хоть не говори временно…» — лениво отмахивается Глеб.

Глеб спит теперь на полу, и на полу ему удобнее: ничего не скрипит. Шарит по полу покурить и, накинув для тишины на голову одеяло, чиркает спичкой. Просыпается он, как и спит, одетый в рубашку и брезентовые шаровары. Конечно, Глеб слегка преет от такого спанья и в этом даже признается, когда товарищи ворчат, что Глеб таким образом обовшивеет. Иногда Глеб раздевается, но чаще — ему лень.

Глеб проснулся, закурил и поглядел на потолок: долго ли ему осталось жить? Над Глебом в потолке глубокая трещина. Часть штукатурки, прилегающей к трещине, уже отпала, но и теперь еще над головой Глеба висит здоровый шмат, вздрагивающий от живущих наверху студентов.

«Еще денек повисит, — решил Глеб и отвел от потолка внимание. — Как там у Зиночки ушки, интересно?.. Прорабом крутится… И дома — мало чего есть: шифоньер, тахта да кровать… И туалет снаружи… Женщине-то холодно зимой… А музыку любит — аккордеон завела… Может, мужний… Развелись… А чего? Пил — чего еще… А старший-то шпанит, поди, почем зря… Хотя у ней не пошпанишь — деловая… Деловая», — подумал еще раз Глеб и вспомнил, что так и не написал матери.

…Зазвонил будильник. Шесть. Глеб громко зевнул.

— И чего тут такая вонища?! Получше комнату не нашли? — Васька поморщился. Морщился он так каждое утро.

В умывальник полетел один Васька. Остальные умываются в коровнике: в умывальнике утром давка — студенты набегают.

Втроем без Васьки они поплелись в столовую, молча, врастяжку, невеселые… Билов успел-таки простыть, и видно было, что ему неможется. Глеб по восточному способу обложил его под рубахой газетами, чтобы пот впитывали, и на перемену газет взял пук целый. Утром зябко. Юля шагал мрачно, натянув вязаную шапочку до самых бровей. Его с детства приучили бояться простуды, и он часто студился. Мама — санитарный врач на мясокомбинате — все собиралась ввести холодные обтирания, да так и не смогла улучить момент между простудами. Студиться и болеть Юля перестал на шабашках. На шабашках вообще мало кто болеет: сколько болел, столько и недополучил. Лучше не болеть — выгоднее.