Сфинкс - [103]

— О! Ты меня знаешь! Могу ли я это сделать?

— Спроси сам себя. Пока ты был один, я тебе никогда этого не советовал, так как одинокому бедность при искусстве легка и весела; но теперь у тебя обязанности, а разве нет у тебя сил для самопожертвования?

Ян опустил голову.

— Не откладывай, начнем шевелиться завтра же. Проси каштеляна, чтобы рекомендовал тебя своим знатным родственникам, замолвил словечко в своем обществе. Я в довольно многих домах знаком не как артист, а как веселый собеседник, часто как необходимая прибавка к столу для бостона или цвика. Буду говорить о тебе, введу тебя, куда можно. Но, Ян мой! Вооружись улыбкой, которая бы служила ответом на все, даже на сладкие невежливости; вооружись заранее ангельским терпением.

— Любовь придаст мне его… О, жизнь, жизнь! — воскликнул он.

— Привыкнешь к этому. Та жизнь будет только кухней жизни, настоящая жизнь дома.

— Но взаимно я должен буду принимать у себя, мое время будет поглощено.

— Увидишь, стоит ли овчинка выделки; теперь же надо чего-нибудь попробовать, мы вынуждены!

Вдруг появилась Ягуся, веселая, цветущая и дружески подала руку Мамоничу, который поцеловал ее молча, но тронутый. Легкомысленное веселье этой женщины так странно отличалось от печали и беспокойства, которые старались скрыть два приятеля.

— Что с вами, что вы такие хмурые? Пойдем ко мне, уже сумерки, Ян писать не может, а я одна, поговорим, посмеемся. Я бегу от Яся, чтобы ему не мешать работать; но по крайней мере пусть вечера будут мои. Ну, пойдем!

Повинуясь хозяйке, они направились в комнату, где их ждал уже ужин. Ягуся, не понимая даже, что кругом творится, имея в руках собственные небольшие деньги, которыми распоряжалась, ничего не зная, что Ян, попросившись на свободу, имея почти лишь столько, сколько было у нее в мешочке, — с неосмотрительностью веселого ребенка тратила на костюмы, чтобы ему понравиться, на завтраки, обеды, ужины, чтобы ему не было стыдно за свой дом.

Прием, какой она оказывала Мамоничу и нескольким знакомым, был непосилен для их бюджета; но Ян не решался сказать ей об этом. Ему больно было разбить ее счастливое неведение. С другой стороны, Ягуся, как все молодые барышни, близко никогда не касавшиеся домашнего хозяйства, добровольно давала себя обманывать служанке. Поэтому скорее, чем можно было ожидать, все запасы должны были исчерпаться.

Ян дрожал при одной мысли об этом, но не знал еще, насколько это событие близко. Тит предвидел, что нужда обнаружится раньше, чем Ян ожидает; глаз друга яснее видел все, а сердце заранее страдало.

Вечер прошел довольно оживленно, Ягуся была в великолепном настроении и, не понимая, что за тучи нависли над Яном, старалась ее рассеять.

— Неблагодарный! — говорила она шутя; — я его так люблю, а он, не знаю, может быть какой-нибудь своей работой недоволен и приходит ко мне усталый и печальный. Помни, Ясь! Ты дал слово отцу, что я должна быть счастлива; а как быть счастливой, когда ты у меня печальный?

Ян в ответ лишь поцеловал ее. Две слезинки скатились тайком, он их смахнул с вынужденной улыбкой.

— Ах, — сказал в душе, — все сделаю, чтобы она не догадалась о недостатке, чтобы никогда его не почувствовала.

Прощаясь с Мамоничем, шепнул ему:

— Помни! Завтра!

— Что завтра? — спросила с любопытством жена.

— Завтра, — ответил Мамонич, — у нас обязательные визиты, могут отнять у нас весь день.

— О! Опять Ян от меня убежит!

— Надо, милая барыня, необходимо. Мы бы предпочли избежать этого, да что поделаешь? Надо!

— Что же за необходимость такая? — спросила Ягуся, когда остались одни.

— У меня имеются враги, — ответил Ян, — говорят, что я горд, мне не хватает знакомств, надо завязать отношения с людьми. Иначе у меня никогда не будет ни известности, ни друзей, ни хлеба.

Последние слова произнес тихо.

— Врагов презирай!

— Я и презираю, но они мне вредят. Этим разговор кончился.

Около десяти часов Мамонич явился согласно обещанию. Этот добрейший художник, весь поглощенный дружбой, охотно приносил себя в жертву и никогда не оставлял друга. Самоотречение, самопожертвование казалось ему настолько естественным, что он даже не чувствовал, что приносит себя в жертву.

— Идем, — сказал весело, — сначала к живописцам. Здесь их два более известных; оба (не будем скрывать) довольно враждебно к тебе настроены. Портретист Мручкевич и церковный живописец, нигде не учившийся, но с врожденным небольшим талантом, Перли. Хотя фамилия иностранная, но фигура местная, увидишь. Мручкевич ближе, прежде зайдем к нему.

На Доминиканской улице в старом доме, два окна которого смотрели в тесный и темный проход, по грязным ступенькам, наши путешественники вошли в довольно большую мастерскую; стены были завешаны старыми и новыми, различных размеров, формы и колорита портретами. Большой беспорядок царил в этом так называемом приюте искусства.

Посередине с короткой трубкой в зубах, с мальштоком в руке, маленький человечек в красной грязной шапочке, в вытертом халате, подпоясанный, с полами подвернутыми кверху, в туфлях на босу ногу, отскакивая и приближаясь с веселым выражением лица, заканчивал детали какого-то портрета. Ему можно было дать на вид лет сорок; румяный, с обыкновенными чертами лица, изрытого оспой, довольно некрасивый, с грязными волосами, с серыми, полными злобной хитрости глазами, широким отвислым ртом, Мручкевич нигде не обратил бы на себя внимания. Это была одна из тех часто встречаемых личностей, которые под видом добродушия скрывают большую хитрость и ловкость. Он боком взглянул на вошедших, вынул изо рта трубку, подходя к Мамоничу, а всматриваясь пристально в Яна, вскричал: