Сфагнум - [77]

— А что с ней станет? — пожал плечами Серый. — Медведь-папа упрет? Медведю-сыну игрушечный автомат купить?

— Логично, — согласился Хомяк.

Обратно пошли быстро: стопы Шульги еще помнили тропу. Однако с ощущением расстояния что-то стало: угадывающиеся в темноте буки как будто прилипли к горизонту и не приближались. Время, измерявшееся у них пройденными метрами, как будто тоже замерло, вместе с пространством, которое отказывалось покоряться. Самым же неприятным было то, что после предположения Серого о том, что их «не пускают», ощущение щемящего одиночества, преследовавшее их все время, пока они топали по кочкам, сменилось ощущением некоего внимательного и недоброжелательного присутствия. Это было похоже на взросление, на тот его момент, когда вдруг обнаруживаешь, что все окружающие тебя люди перестают слюняво улыбаться и протягивать тебе конфетку, встречая тебя вместо этого колючими взглядами и подозревая, что ты разобьешь окно мячом. Разговаривать не хотелось, так как «он», который «не пускает», мог слышать любые их дурашества, подтрунивания и старые анекдоты. Кроме того, ночь вступила в ту изнуряющую свою пору, когда физически, болезненно тянуло спать. Хомяк вдруг сбился с ритма ходьбы и остановился, как будто хотел справить малую нужду. Серый, ступив шаг в сторону, обошел его, нагоняя Шульгу. Шульга почувствовал, что шаги Хомяка выпали из концерта чавканий и перестуков, которыми сопровождалось их продвижение, но поначалу не придал этому значения: он был уставшим, растерянным и одиноким. Он был обижен на болото и раздражен тем, что то не дает им добраться до ночлега. Однако, пройдя вперед и все еще не слыша нагоняющих шагов Хомяка, он резко остановился.

— Хома? — спросил он вполголоса.

Ответом была тишина.

— Хома! — крикнул он громче.

— Я, — вторил вялый вскрик Хомяка.

— Случилось что? — поинтересовался Шульга.

Хомяк не отвечал. Шульга постоял некоторое время, затем, вполголоса ругнувшись, пошел в том направлении, откуда мямлил Хомяк. Серый, подумав, тяжело почавкал в ту же сторону, ругнувшись отнюдь не вполголоса. Приятели застали Хомяка неподвижно стоящим чуть в стороне от тропы.

— Хома. Че ты? — спросил раздраженно Серый. — Заблукать решил? Утопиться?

Хомяк молчал. Шульга и Серый приблизились к нему вплотную и посмотрели в ту сторону, куда была повернута голова Хомяка.

— Еб твою, — не выдержал Шульга.

Прямо под ногами Хомяка начиналась водная гладь, нечто вроде неожиданного речного плеса, вынырнувшего из топей или болотного озерца, только начавшего зарастать и превращаться в окно. Диаметр водной глади был небольшим, скорей это напоминало дождевую, в пять шагов, лужу. Вода светилась изнутри — примерно тем же оттенком, который сообщали болотам упавшие звезды. Однако там, на глубине, которую невозможно было определить, мерцали не золотые монеты. Там жил ночной жизнью уютный городок. Была явно видна дорога, начинавшаяся у ступней Хомяка и тянувшаяся вдаль, мимо игрушечного костела и домиков с черепичными крышами. По дороге ползли автомобили, расчерчивающие пространство перед собой снопами света. Казалось, в автомобилях едут совершенно счастливые люди, умеющие ценить блеск звезд над головой и радоваться тому простому факту, что сейчас — ночь или день, или вечер, или утро. В домиках горели окна, в распахнутых настежь мансардах ветер шевелил занавески. Заборы домиков были украшены желтыми фонариками, дорожки, проложенные в подстриженных газонах, подсвечивались спрятанными в траве лампадами. По тротуарам брели редкие прохожие: мужчины были одеты в летние костюмы, женщины — в платья и кокетливые шляпки: было видно, что прохожим некуда спешить, рабочий день закончился и впереди — теплый летний вечер, из тех, что по каким-то причинам застревает в памяти на всю жизнь и вспоминается с чувством острой ностальгии в моменты, когда человеку грустно. Кажется, из-под водной глади была слышна приглушенная музыка, где-то, возможно — в кафе, возможно — на дансинге, играл джазовый квартет.

Хомяк с тяжелым вздохом сел на кочку, нависавшую над городом. В его глазах отражались фонари, горевшие далеко внизу.

— Блядь, ну что за жизнь? — сказал он, растирая себе глаза. — Что за жизнь, а? Блядь, ну кто мне скажет, что за жизнь? Почему что бы ни делал — все хуйня? Бляди, малины, менты? Махач, съёбки? Плохо — пиздец. Но хорошо — тоже пиздец. Бутылку «Абсолюта» и кокса всосать. Или штакетник выкурить и поржать, а потом похавать. Все то же, только еще хуже. Почему нельзя как у людей? А? Пацаны? — он хлюпал носом. — Почему вот так, с заборчиком, с домиком? А? Газон стричь? А по вечерам — с бабой в кафе. Какао с десертом. Сидеть, музло слушать, зубами сверкать. Чтоб тебе на тарелочках, с вилочками. Почему, пацаны? Есть ли это все, пацаны?

Город начал меркнуть: фонари, лампочки на заборах, плафоны, освещавшие дорожки, утрачивали яркость. Прохожие превращались в тени, ползущие по дну мутного озерца.

Хомяк вытер лицо рукавом.

— Почапали, братва.

Серый аккуратно тронул озеро ступней в том месте, где еще несколько секунд назад был виден шпиль костела: ему было интересно, уколет костел ногу или нет.