Сезон тропических дождей - [169]

— Вот что… У вас есть единственный шанс. Все беру на себя! Если будут судить, не выручу. А сейчас в этой обстановке советую немедленно из Дагосы вытряхиваться в другую страну. Сделайте вид, что бежали. Просто сбежали от нас, от нашего возмездия. Для Мозе и его компании это будет выглядеть убедительным, вы останетесь вне подозрений, а наше мнение о вас уже существует. Мы друзей своих ценим и в обиду не даем. Так вот…

Сураджу даже не стал дожидаться согласия Литовцева, рывком, как делал все на свете, распахнул дверь комнаты, крикнул в дежурку:

— Сержант! Дай-ка мне побыстрее ваш полицейский бланк!

— Товарищ комиссар! — Сержант козырнул. — Подходит броневик.

— Еду! Быстро бланк!

Когда бланк принесли, комиссар сам сел за машинку, стоящую на столе, и неожиданно споро отстукал на бланке короткий текст, извлек из нагрудного кармашка шариковую ручку, размашисто расписался. С усмешкой пояснил:

— В армии когда-то писарем был, — протянул бланк Литовцеву. — Это приказ всем властям пропускать вас беспрепятственно, до самой границы. Номер машины впечатайте сами. В камере что-нибудь оставили?

— Пиджак.

— Очень хорошо. Сходите за ним и скажите остальным, что вас переводят в городскую тюрьму. — По лицу комиссара скользнула улыбка. — Вот по пути в тюрьму вы от нас и сбежите. Ясно?

— Ясно, месье комиссар!

— То-то!

Сунул левую руку сперва Антонову, потом Литовцеву:

— Бегу!

И действительно, бегом кинулся к двери. Торопился комиссар на войну.

Они смотрели ему вслед. Кажется, сейчас впервые Антонов в полной мере осознал, что только что общался с человеком удивительным, необыкновенным, вооруженным не только силой и мужеством, но и прекрасной логикой, мудростью и великодушием. Наверное, Че Гевара, которому подражает Сураджу, в подобной ситуации был бы таким же. Подлинные герои всегда добры и великодушны.

Посол сидел не за письменным столом, как обычно, а в углу кабинета у окна, перед журнальным столиком, в глубоком кресле. Антонов, перешагнув порог кабинета и увидев его странно съежившуюся фигуру, понял, что Кузовкину сегодня очень худо. Это чувствовалось и по его отекшему лицу, по странно белым, ватным, припухшим кистям рук, бессильно лежащим на подлокотниках кресла.

Увидев Антонова, Василий Гаврилович еле приметно кивнул.

— А… вот и ты! — слабо проговорил он. — Воспользовался, что в городе война, что посол болен, и разъезжает себе по улицам на машине под государственным флагом.

Голос посла был слаб, еле слышен, но вовсе не бесцветен, в нем сквозило, удовлетворение, и Антонов сразу понял, что рейд в торгпредский дом за Машей получил высочайшую похвалу. Это же подтверждала довольная улыбка Демушкина, который вместе с другими стоял у окна.

— А не страшно было?

— Мы просто не успели испугаться.

Присутствующие в кабинете тоже вежливо улыбнулись. В кабинете находилось все руководство посольства, а также Анна Ивановна и Ильин, врач.

На столике перед послом стоял мощный транзисторный приемник, было понятно, что все ждут сообщений столичного радио.

Не утерпел посол! В такой день оказаться больным! Должно быть, в этом он узрел величайшую несправедливость судьбы — в день, когда решается будущее любезной ему Асибии, бездельно валяться в кровати немощным и слабым. Собрал силы и заставил себя отправиться в посольство. И наверное, это было тоже подвигом, делом для него рискованным, — это можно было прочесть по тревожным глазам Анны Ивановны, по сосредоточенной физиономии Ильина, которая изображала готовность номер один.

Антонов рассказал о том, что узнал от Яо Сураджу, и посол, слушая его, чуть заметно одобрительно кивал головой, — вести были обнадеживающие! О случившемся с Литовцевым Антонов при такой широкой аудитории, разумеется, умолчал.

Через час в посольство пришло сообщение, что из жилого дома для иностранцев, работающих в порту, ретивые ополченцы согнали всех белых во двор и держат их под солнцем и под дулами винтовок уже три часа. Среди задержанных две наших семьи.

И снова ехать нужно было Антонову. На этот раз с ним отправился Ермек, который с утра рвался в зону боевых действий, но его не пускал Демушкин. Кроме того, в рейс взяли сержанта-парашютиста из дополнительной охраны посольства, которую прислали с самого утра.

Смышленого и добродушного сержанта звали Окобе. Он оказался незаменимым в этой поездке. Когда машину пытались на улице задержать патрули или ополченцы, Окобе почти по пояс высовывался из окна автомобиля, размахивал автоматом и грозно вскрикивал: «Дорогу! Свои едут!»

Сообщение оказалось верным. Вооруженные ополченцы, не искушенные в тонкостях дипломатического обхождения, бесцеремонно выгнали из шестиэтажного жилого дома всех, у кого была белая кожа, и под ружьями двух сторожей портовых складов держали пленников в страхе и унынии в ожидании указаний сверху. А те, истомленные солнцепеком, жаждой и страхом, сидели и лежали прямо на пыльном асфальте двора.

Среди них оказались две семьи наших специалистов из порта, и одна знакомая Антонову польская пара, муж с женой, приехавшие в Дагосу по коммерческим делам.

Полный энергии Окобе без колебаний взял на себя решение судьбы задержанных.