Сезон любви на Дельфиньем озере - [65]

И еще здесь никогда не бывает тихо — цикады, не прерываясь ни на секунду, дают свой бесконечный концерт. Такого огромного количества насекомых тоже никогда не встретишь где-нибудь в Подмосковье. Над нами сновало туда-сюда множество стрекоз; среди них были большие, похожие на столь привычные нам коромысла, и более мелкие, изящные стрекозки с телом, как бы покрашенным голубым и зеленым металликом; непонятно, откуда они брались в такую сушь. То и дело слышался низкий монотонный гул — это, как тяжело груженные пузатые самолетики, передвигались по воздуху какие-то крупные блестящие жуки, названия их я не знала; они отличались очень плохой маневренностью и не раз с трудом избегали столкновения с нами — впрочем, иногда и не избегали. Цикады же казались мне дурнее всех: они могли летать только по прямой и, как назло, выбирали такой маршрут, чтобы врезаться точно в идущего человека, после чего падали на землю кверху брюшком и тупо валялись на спине, беспомощно шевеля лапками до тех пор, пока Алекс из милосердия не переворачивал их обратно. Бабочки больше всего бросались в глаза там, где довольно большие их стайки сидели прямо на дороге, в колее; что их там привлекало — Бог знает.

Мы шли по узкой дорожке, над которой склонялись ветви клекачек[10] и похожего на акацию пузырника, обвитые тонкими плетями клематиса с невзрачными белыми цветами. Кое-где прямо поперек тропинки особо изобретательный паук вешал свою ловчую сеть, и мы в нее попадались, как какие-то громадные мухи. Увы, мы не могли пройти, не повредив паутины, и за нашей спиной сердитый паучок принимался за ее починку; мне казалось, что я слышу, как он ругает нас на чем свет стоит. В одном месте, где лианы обвили деревья особенно густо и их ветки трудно было различить под чужими цветами, собранными в пышные соцветия, Алекс вдруг расчихался. Я рассмеялась:

— Недаром этот вьюнок называется по-русски ломонос!

Алыча уже поспела, но она годилась только для компота или Славикова фирменного напитка, и за ней было слишком высоко лезть. Сезон черешни — а здесь было немало диких черешен — уже закончился. Зато ежевика сама просилась в рот; вдоль пересохшего ручья тянулись сплошные ее заросли, и это надолго задержало наше продвижение. Тем более что я каким-то образом умудрилась попасться в плен к одному особо вредному кусту. Я настолько в нем запуталась, что в конце концов уже не могла пошевелиться, не рискуя оцарапаться до крови.

Мне долго пришлось стоять неподвижно в неудобной позе, чуть ли не на одной ноге, пока Алекс сначала всласть не насмеялся, а потом осторожно освобождал мою длинную, до пят, юбку из цепких объятий колючей гадости. Я поняла, что не так уж люблю ежевику; юбке явно не суждено было пережить этот сезон.

Поэтому я без сожаления оставила за спиной сухое русло и повела Алекса вверх; мы стали взбираться в гору по узенькой тропке, которая скоро вывела нас на верхнюю дорогу. Здесь растительность была уже немного другая; по краям неглубокой колеи сплошным ковром тянулась эфедра[11] с красными, как капли крови, ягодами. Желтые дикие мальвы (почему мальвы всегда пыльные?) и желтые же мачки составляли с нею приятный контраст. Со всех сторон нас окружал можжевельник; это были и маленькие кустики, и мощные деревья с извилистыми ветвями. Древовидные можжевельники казались лохматыми — с их стволов кора отслаивалась лоскутами; они распространяли вокруг себя характерный запах — не хвойный, а скорее пряный.

То и дело вдоль дороги попадались небольшие стройные деревца, которые были украшены пушистыми шарообразными метелками, смотревшимися очень красиво и издали и вблизи.

Белые, розовые, красные и даже багряные, легчайшие, будто воздушные, шарики оказываются при ближайшем рассмотрении вовсе не цветами, а, как ни странно, плодами, причем их цвет зависит от стадии созревания. Но, впрочем, это скучная ботаническая проза, как и то, что называется это растение скумпия… Впрочем, проза для меня в тот день если не обернулась поэзией, то, по крайней мере, ни в коем случае не казалась скучной: после того как Алекс сорвал для меня особенно пушистую веточку скумпии, наше путешествие ненадолго прервалось. Поцелуй в этой пряной духоте тоже приобрел экзотический привкус.

Больше уже ничто нас не задерживало, разве что только однажды прямо нам под ноги из придорожных кустов выползла крупная черепаха; их тут множество. До меня сначала не дошло, почему у Алекса лицо стало немного ошалелое, но потом я сообразила, что он уставился на номер, выведенный на ее панцире большими синими буквами, — «86».

— Это они в таком виде рождаются? — только и смог он вымолвить.

— Не совсем, такими они становятся при помощи Юры Викторова, он совсем недавно уехал в Москву. Он занимается, кажется, их ориентацией в пространстве. К цифрам мы привыкли, у него тут все черепахи пронумерованы.

Это еще что, он как-то вознамерился проверять их маршруты и придумал для этого приклеивать на панцири…

Я не успела еще договорить, как рядом с первым пресмыкающимся, неспешно удалявшимся в сторону моря с брезгливо-высокомерным выражением на морде, появилось другое, более мелкое, и деловито направилось прямо к нашим ногам. Мы стояли неподвижно, и скорее всего черепашка приняла наши ноги за какие-то валуны. На спине у нее на маленьком, вертикально торчащем шпунтике была прикреплена катушка, от которой отматывалась нить, оставлявшая за ней след в виде черной извилистой линии. Алекс был так поражен этим явлением, что чуть не потерял дар речи.