Сэвилл - [160]

После обеда отец ушел на работу. Перемыв посуду, Колин отнес матери наверх чашку чая. Она все еще спала, отвернув круглое лицо от занавешенного окна, уткнув его в подушку и загородив одеялом.

Он поставил чашку и пошел к двери, но, закрывая ее, услышал, что мать пошевелилась, а потом раздался ее голос:

— Это ты, голубчик?

Он просунул голову в дверь.

— Я принес тебе чаю, — сказал он. — А есть ты будешь?

Она медленно высвободилась из одеяла.

— Отец ушел на работу? — сказала она.

— Полчаса назад, — сказал он.

— Он пообедал?

— Да, — сказал он.

— У меня для него было мясо. Он его съел?

— Да.

Он выжидающе стоял возле кровати. Мать не притронулась к чаю.

— Может быть, тебе еще что-нибудь нужно? — спросил он.

— Нет, — сказала она. — Ничего.

Позже, когда он подметал кухню, она спустилась вниз, оглянулась по сторонам, готовая взяться за работу, и пошла к раковине, словно собираясь опять мыть посуду.

— Я все убрал, — сказал он.

— Мне надо до завтра выстирать отцовскую рабочую одежду, — сказала она.

— Я выстираю, — сказал он.

— А где Стивен и Ричард? — сказала она, подходя к окну.

— Гуляют, — сказал он.

— А они пообедали?

— Да, — сказал он.

Она взяла у него одежду отца.

— Я постираю. В раковине, — сказала она, придвигая кастрюлю с водой к огню. — Тут надо уметь, а то грязь только заварится. А уж что останется, — добавила она, — того потом не ототрешь.

Он стоял у очага и смотрел, как она стирает.

— А Маргарет так и не заехала? — сказала она.

Он мотнул головой.

— Не надо, голубчик. Никто не стоит того, чтобы из-за них страдать. То есть в твои годы. В твою пору жизни, — сказала она и медленно подняла наклоненную голову. Она прополаскивала одежду в холодной воде под краном. — Того, что отец наговорил, ты к сердцу не принимай. Жизнь у него тяжелая, только и всего. Его бы работу тридцатилетнему делать. Ну, и конечно, он ожесточается.

— Да, — сказал он.

— И тоскует, что у него самого такой возможности не было. Он вовсе не хочет принижать то, чего ты добился.

— Я знаю, — сказал он.

— Ты еще маленьким всегда при себе все держал.

Она умолкла, опустив руки в таз, наклоняя голову над раковиной.

— Я не думал, что был скрытным, — сказал он.

— Да не скрытным! — Она попыталась улыбнуться. В полутемном углу ее лицо было еле различимо. — Я другое хотела сказать: ты не умеешь выражать того, что чувствуешь. Ну, и люди могут этим воспользоваться.

— Я ничего подобного не замечал.

— Конечно, — сказала она и отвернулась к раковине. — Это значит, как бы тебя ни били, ты никогда не сможешь показать другим людям, что ты чувствуешь.

— Ну, не знаю, — сказал он и добавил веселым тоном: — Рубашки дай я постираю. А ты посиди передохни. Если я что-нибудь не так буду делать, ты меня поправишь.

Она села к столу. И ему вспомнилось, как они были у ее родителей: та же бессильная усталость, бессмысленное и жестокое крушение жизни — точно мухи, умирающие в углу.

— Маргарет ведь еще очень молоденькая. Она сама не понимает, чего хочет. И нехорошо, — добавила она, — принуждать ее.

— Но я никогда ее ни к чему не принуждал, мама, — сказал он.

— Да, но ты был слишком уж к ней близок, — сказала она. — У нее возможности не было увидеть кого-нибудь другого. Ты очень многого от нее требовал, пусть она этого и не сознавала. Ну конечно, она начинает сопротивляться. И опирается на кого-нибудь вроде Невила. А в нем много обаяния, этого у него не отнимешь.

— Ну, не думаю, что все настолько уже черно, — сказал он.

— Да, — сказала она. — Наверное.

Она пришла под вечер. Сначала он подумал, что она приехала на автобусе, но потом сообразил, что автобус из города был полчаса назад, и решил, что Стэффорд высадил ее на углу.

Мать спросила, не хочет ли она чаю, и вышла из кухни, закрыв за собой дверь.

Маргарет сидела за столом. Перед ней лежал букет, который она привезла, пальто было аккуратно перекинуто через спинку стула. Колин, когда понял, что мать не вернется, взял чайник с огня и заварил чай.

Она, чуть отпив, поставила чашку. Говорила она о том, как провела лето, про французское побережье, про поездку в Дьепп, про дом подруги, у которой гостила.

Он нашел вазу и поставил в нее цветы.

— Стэффорд еще тут? — спросил он, возвращаясь с цветами к столу.

— По-моему, он уехал вчера, — сказала она.

— А как ты сюда добралась? — спросил он.

— На автобусе. — Она посмотрела на него, потрогала чашку. — Я немножко прошлась.

— По поселку?

— Я поднялась к церкви.

Он стоял у стола и смотрел сверху вниз на ее легкую фигуру, на тонкие черты загоревшего лица, на изящные пальцы, чертящие узоры по краю чашки.

— Может быть, пойдем погуляем? — сказала она.

— Хорошо, — сказал он. — Я сейчас возьму пальто.

Он вышел в коридор. Мать сидела в нижней комнате, выпрямившись, откинув голову, и смотрела в окно. От ее очков отражался свет.

— Мы пойдем погулять, — сказал он.

— Да-да, — сказала она равнодушно, с внезапным отчуждением.

— Я заварил чай.

— Да-да, — сказала она снова.

— Ничего, если ты одна останешься?

— Ничего, — сказала она. — Ты иди, голубчик.

Маргарет ждала у двери. Они пошли через двор.

— Люди здесь бедны по-настоящему, правда? — сказала она, заглядывая в открытые двери.