Северный ветер - [16]

— Иди подними его. Надо упредить.

— Братва, пожрать чё есть? — спросил Вангол, появившись среди зэков.

— Найдется пайка, — ответил Филин, кивнув Ванголу. — Присаживайся, разговор есть.

— Про что говорить будем?

— Про тебя…

— Я все сказал, больше нечего.

— Не бузи, бери ешь да слушай.

Вангол взял хлеб, кусок сала и, откусив, стал жадно жевать. При этом он не сводил глаз с Филина.

— Ищут тебя, кажись, браток, вертухаи. На следующей стоянке могут взять, что делать будешь?

— Откуда известно, что ищут?

— О тебе у хозяина люди разговор слышали.

Вангол проглотил прожеванное, отложил хлеб с салом.

— Хреново. Когда следующая остановка?

— Никто не знает, может, через час, а может, через пяток минут.

— Прыгать придется. — Вангол встал и взял в руку свой мешок.

Филин прошел вместе с Ванголом до двери теплушки. В щель неплотно задвинутой двери врывался упругий ветер.

— Погодь, тут мысль есть одна. В вагоне по списку семьдесят две души, ты семьдесят третий. Значится, ты как бы лишний, но мы так не думаем, думаем, у нас другой лишний, он и прыгнет вместо тебя. Шею свернет — не жалко, он и так живет взаймы, давно проигран, ради пайки держим. Самое главное — немец он, представляешь, Вангол?! Немец натуральный, а нашим прикидывался! Мы его вычислили, не гэпэушники, а мы! В лагерях он мозги всем запудрил, а тут мы его раскололи.

— И что?

— Не сдавать же его легавым. Пусть прыгает, выживет — выживет, разобьется, так и так подыхать. А ты с нами, щас тебе шевелюру-то снимут в три минуты, одежку подберем, и будешь как все.

— И что, в окопы, вшей кормить?

— Не, у нас другие планы. Прикроем тебя и вместе до Волги-матушки, а там на первой же станции вертухаев на перо — и гуляй братва.

— Ты что, Филин, с перьем на винтари пойдешь?

— У нас кое-что посерьезнее есть, — снизил голос вор. — Так как?

— А можно, Филин, я этого немца сам приголублю? Он ведь прыгать-то не захочет. Я его кольну и сброшу. Меньше чужих глаз это видеть будет, — перевел разговор с этой темы Вангол.

— Как хошь, дверь я тебе открою, уже темнеет. Глебушка притащит немца и отдаст тебе. Будь здесь.

Филин нырнул в темноту вагона и через какое-то время вернулся с подручным, который за шиворот приволок почти не подававшего признаков жизни абсолютно лысого худого человека. Вангол перехватил его у Глебушки и, когда тот ушел, кивнул Филину: «Отворяй».

Филин потянул проволоку, снимавшую запор снаружи, и, рванув на себя, откатил двери. Черный грохочущий проем раскрылся. Вангол сделал движение рукой, с блеснувшим в ней ножом, и вытолкнул уже было немца, но вдруг, будто зацепившись за него, тоже вывалился в проем. Все произошло мгновенно.

— Твою мать! — только и сумел выговорить от неожиданности Филин.

Он высунулся из вагона, но увидеть что-либо было невозможно. Летящая мимо пугающе жуткая темнота вжала его в вагон.

— Твою мать… — повторил он и с лязгом задвинул дверь.

— Чё стало?

— Не пойму как, но оба из вагона выпали. Вангол его пером резанул и толкнул, да, видно, зацепил немец его, и оба под откос…

— Значит, судьба такая.

Филин глянул на Глебушку, плюнул с досады и грязно выругался, помянув и судьбу-злодейку, и войну, и еще что-то, чего его подручный не расслышал из-за скрежета тормозов. Поезд останавливался на стрелке для пропуска встречного.

«Эх, знать бы…» — подумал Филин, а вслух сказал:

— Да, видно, и впрямь — судьба.

Долговязый и худощавый гауптман Фридрих Кранке, который командовал колонной русских военнопленных, считал, что ему очень повезло. В отличие от многих офицеров вермахта он совсем не рвался в передовые части победоносной германской армии, с легкостью громившей советские войска. Русские не были готовы к войне, и воевать с ними ему было просто неинтересно. Эта неготовность была видна с первых минут войны во всем. Кранке смеялся до слез, когда рано утром 22 июня он вошел в один из домов на окраине белорусского городка и увидел, как русский офицер, пьяный, встал с дивана в одних подштанниках и отдал ему честь, вероятно пытаясь что-то доложить. О том, что началась война, он явно не знал, хотя рядом горели и рушились дома, попавшие под бомбовый удар. Потом было много всего, вызывавшего у Фридриха только чувство брезгливости. Безволие и тупость советских командиров, заставлявших умирать своих солдат, обороняя уже никому не нужные, утратившие какую-либо стратегическую ценность позиции. Русских били просто, раз за разом применяя один и тот же маневр — удар во фланг или стык, прорыв, обход и окружение. Потом они либо умирали от пуль и осколков в бессмысленном и фанатичном сопротивлении, либо, что было значительно чаще, поднимали руки и сдавались. К концу второй недели не прекращавшегося ни на один день наступления в тылу их полка было сосредоточено русских пленных солдат и офицеров значительно больше, чем численный состав наступавших на данном участке фронта войск. Больше в несколько раз, и с этим нужно было что-то делать.

Гауптман Кранке не знал бы об этой проблеме, если бы его родной брат не служил в штабе дивизии. Брат и определил его в сопровождение колонн пленных в места их концентрационного содержания, сняв с должности в полевом моторизированном полку.