Северное сияние - [21]

27

Ночью я проснулся. И увидел Маргаритино лицо. Она смеялась, но как-то иначе, не как обычно. Что-то говорила, но я никак не мог уловить, что она хочет. В словах ее, в ней самой было что-то невероятно дерзкое, бросающее вызов всем правилам жизни, ее мужу — инженеру и хозяину доходных домов, автомобильным поездкам за город, ее теннису и ее Буссолину. В ней уже было нечто, чем ей хотелось быть. И тут меня осенило. Мне вдруг стало ясно, отчего ее волновали все эти истории о других, женщинах, почему все это произошло с нами в пустой квартире, там, на диване без простыней, в пустой комнате, почему мы целовались, прислонившись к дереву, где нас без труда в любую минуту могли обнаружить и застать in flagrante[26], понял, что означают эти ее неожиданные приходы и молчание, откуда бурные вспышки ярости против благородного витязя Буссолина, откуда эти ее таинственные двухдневные исчезновения. Ведь она живет всем этим, в ней есть странная потребность переживать таинственные и экзотические женские судьбы. Ей хотелось бы быть девушкой с феноменальными способностями, амазонкой среди дикарей, Евой Ц., обладающей невероятными медиумическими способностями, она хотела бы быть женщиной, лицо которой поросло шерстью, чтобы ею занимались парижские антропологи, она желала бы быть героиней сенсационного романа, разыгравшегося в Брно; подобно молодой Россете, ей хотелось бы быть одержимой бесом, и она отдала бы все на свете, только чтобы превратиться в венгерку Ирис Фарсзарди, а потом умереть и вдруг воскреснуть испанской крестьянкой Лючией Альварес. Она хотела бы быть всеми, моя дорогая Маргарита, только не той, кем она была на самом деле. Она не хочет быть Марьетой, которая взимает с убогих жильцов квартирную плату и безжалостно передает их в руки суда. Она не желает быть женой инженера Франье Самсы, не желает слушать нескончаемые речи о чувстве сострадания к рабочим — чувстве, столь развитом у фабриканта Гуттера, она ненавидит технологические достижения в трикотажной промышленности, терпеть не может восточные ковры, которыми увешан ее дом, презирает мухоловца Буссолина, виноградники, вина и виноградарей, ненавидит гроссгрундбезитцера и тондихтера, не выносит оперу и драму, рестораны и русские вечера с джазом. Она пошла бы на заклание, она не задумываясь отдала бы все, жизнь бы отдала за горькую судьбу несчастной Милены Л., и пусть ее даже зарежут, только бы потом воскреснуть.

28

В трафике, что на мосту, в этом сказочном домике, на вывеске которого намалеван турок со скрещенными ногами, я накупил газет. Бродил с рулоном бумаги под мышкой и неожиданно вновь очутился в предместье, где дома и сады разбросаны столь беспорядочно, что некоторое время я не мог сообразить, где нахожусь. Стоявшего за оградой человека спросил, как мне вернуться. Тот посмотрел на меня непонимающим взглядом и ничего не ответил. В дверях дома показалась женщина в фартуке. Я повернулся, чтобы уйти, и тогда он замахал руками, показывая в другую сторону. Я же, не оглядываясь, пошел своей дорогой и в конце концов выпутался из лабиринта. Весной тут все будет цвести, дети будут верещать на площадках, в огородах зазеленеют салат и фасоль, на клумбах распустятся цветы. А сейчас стоит отвратительная сырая зима, и с неба валят мокрые лохматые хлопья, в мгновение ока размочившие мои газеты.

Сидел в гостиничном номере и разматывал расползавшийся рулон. Во мне поднималось возмущение против этой пестрой расползающейся бумаги. Будто нет никого, с кем я мог бы поговорить. Нет ни Марьетицы, ни ее компании, ни ее мужа, наконец, будто не знаю хромоножку с почтамта, трафиканта; тех двух красоток, Гретицу и Катицу, будто не знаком с гроссгрундбезитцером и тондихтером, виноделами, портье и, в конце концов, с тем русским, Федятиным… И еще я подумал, что вот знаю здесь столько людей, а тем не менее жутко одинок. Если бы я мог чаще видеться с ней, ведь только с Маргаритой меня что-то связывает, только с ней есть что-то общее, некая точка соприкосновения, только она одна меня старается понять. В сущности, она мне близка, настолько близка, что мне все труднее без нее. Я скомкал мокрые газеты, вышел в коридор, прошел в туалет и бросил все в унитаз. Вернувшись, лег на постель и закурил. Неожиданно понял, что даже во время разматывания мокрого рулона, на обрывках, которые, подобно лоскутам, свисали с моих пальцев, даже на этих расползающихся лохмотьях я сумел много чего прочитать. Проклятое автоматическое чтение, которое впечатывает в твою память газетные строки, подобно куплету, который услышишь утром, а потом он в течение целого дня не выходит у тебя из головы. Сколько раз я зарекался читать газеты. Не только потому, что не хочу ничего знать о политике, но и потому, что каждый день в газетах пишут одно и то же. Все время что-нибудь происходит, но ничего не меняется. Заговор коммунистов в Греции. Ну и что? Сколько этих заговоров уже было, а над Грецией все такое же синее небо. Сенсационное перемещение в верховной иерархии рейха: А. Гитлер занял пост верховного главнокомандующего немецкими вооруженными силами, Г. Геринг получил чин рейхсмаршала. Но какое мне до всею этого дело? Это может интересовать лишь гроссгрундбезитцера, ну, еще в какой-то мере тондихтера. Хотя, пожалуй, гроссгрундбезитцера в первую очередь заботят его вино и виноградники. В Праге опять коммунистические беспорядки. Правые готовят марш на Будапешт, еврейские погромы прошли в Румынии и Польше. Париж переживает нечто невиданное: нашествие крыс. Несколько лет назад там вели войну со вшами, теперь пришли полчища крыс, которые, если верить газетам, средь бела дня в парках набрасываются на детей и домашних животных.