Севастополь в огне. Корабль и крест - [61]

Боцман подошел к капитану, который, тяжело ступая, поднимался на капитанский мостик.

– Вы не боитесь, сэр, что эта шутка вам дорого обойдется? – спросил он.

Лицо капитана позеленело от злости.

– Плевать я хотел на него! Вы все присягнете, что я Ньюкомба не убивал, а высадить его в любом месте – это право капитана! Ему не выбраться отсюда! Представляю сейчас его длинную рожу! Пять миллионов фунтов! Скотина!

Над трубой «Таифа» пыхнуло первое угольное облачко, когда на берегу раздались выстрелы. Там бесновался Ньюкомб с револьвером в руке. Капитан и боцман наблюдали за ним.

– Просто умора! Сэр голодранец, поберегите патроны! – прокричал капитан, сложив рупором ладони. – Джекилл, а ну-ка, отсалютуйте ему ядром на прощание! – приказал он боцману.

«Таиф» разворачивался от берега, когда с правого его борта ударил пушечный выстрел. Ядро плюхнулось в море невдалеке от Ньюкомба. Вода окатила его с ног до головы.

На мостике «Таифа» капитан разразился оглушительным хохотом. Его складчатые бока под мундиром мелко тряслись.

– Всей команде по полпинты рома, а пушкарю я лично выплачу сейчас пять фунтов! Вы только поглядите на эту мокрую курицу! – сказал он, опуская подзорную трубу. – Я сейчас лопну от смеха!

Штольни между Балаклавой и Севастополем, Крым

Чиж и Вернигора поднимались по камням, протискивались под сводами и снова шли вперед, огибая бесконечные обвалы. Коридор становился все шире и начал загибаться влево.

В свете факела показался очередной обвал. Пластуны стали карабкаться вверх, к своду. У самой стены камни осели. Там вроде бы можно было проползти. Чиж протиснулся вперед, остановился, поднял факел и посветил перед собой. Увы, дороги больше не было. Коридор оказался засыпан под самый свод. Только поверху оставалась узкая полоска, в которую могла протиснуться разве что кошка.

– Надо мне было в ту щель пробовать сигануть, – сказал Чиж. – Тогда я уже отмучился бы. Или же мы все на свет божий еще разок поглядели бы. Как же я синее небо-то люблю!

Али в кромешной тьме сидел на корточках, прислонясь к стене. Такой же темной и безграничной была бы тишина, если бы не дыхание, его собственное и Слейтера. Глаза у черкеса были прикрыты. Он поднял голову, втянул ноздрями сырой воздух подземелья и тихо запел.

Где-то далеко, в глубине коридора, показалось размытое пятно света. Али слышал шаги, но замолчал и открыл глаза только тогда, когда почувствовал на своем лице свет от факела.

Чиж и Вернигора присели рядом с ним.

Али посмотрел на их расстроенные лица, снова закрыл глаза, с минуту помолчал и опять тихо запел.

– Что это у тебя песня эта никак не кончится? – поежившись у стены, проговорил Чиж. – Хоть сказал бы, про что она. Язык ваш я вроде знаю, а всего никак не разберу.

Али, не открывая глаз, перевел:

– «Станем мы просить – они не пустят, станем кланяться – не проводят нас. Пусть покажутся храбрецы. Если сегодня кто умрет, то имя его останется в памяти людской. Смелее, молодцы! Кинжалами дерн режьте, стройте стену. Кого голод одолеет, пусть ест лошадиное мясо. Кого жажда одолеет, пусть пьет лошадиную кровь. Кого рана одолеет, пусть сам ложится в стену. Под себя бурки постелите, на них порох насыпьте. Если кто робко будет драться, то пусть его любимая умрет!»

Черкес замолк.

Чиж и Вернигора сосредоточенно смотрели перед собой.

– Не думал я, что умру, как червь, – сказал Али.

Новое пятно света заплясало в коридоре. Двигалось оно быстро. Пластуны привстали. Кто-то не шел, а бежал по коридору.

Вскоре раздался голос Кравченко:

– Федя, Емельян, вы тут?

– Одной ногой тут, а вторая уж на том свете, – сказал Чиж, тяжело поднимаясь на ноги.

– Идите со мной, Григорий Яковлевич кличет. Али Битербиевич, пойдем.

– Нашли чего? – спросил Вернигора.

– Там что-то вроде двери, – ответил Кравченко.

– Крепкая? – с оживлением осведомился Чиж.

– Сейчас сам увидишь. Этого пока оставьте, – проговорил Чиж и кивнул на Слейтера, который часто и тяжело задышал вдруг на своих носилках.

Квадратная комната от пола до потолка была расписана фресками, на которых люди в средневековой одежде жили своей далекой жизнью. Они играли в какую-то странную игру, перекидывали друг другу большой кожаный мяч, охотились, пели. Всадник на огромном черном коне, обернувшись в седле, смотрел на пластунов. Он словно охранял прямоугольник каменного блока, похожего на дверь.

Пластуны упирались в одну из его сторон, пот лился по их лицам и шеям, на руках вспухли вены.

– И-и ах! – командовал Биля. – И-и ах!

Но каменная дверь стояла неподвижно.

– Стой! – сказал есаул, и пластуны в изнеможении осели около стены.

Биля поднял факел и пошел вдоль фресок, встречаясь глазами с мужчинами и женщинами, которые умерли сотни лет назад, а может быть, вообще существовали только в воображении художника.

Пройдя все три стены, Биля снова приблизился к каменной двери. Вполне возможно, что за ней их ожидала жизнь. Еды у казаков не осталось. Им больше некуда было идти.

Старый итальянец стоял вполоборота к есаулу. Рука его была поднята и сжата в кулак. Он оценивающе смотрел на Билю и, кажется, улыбался.

– Федор! – позвал есаул.

Чиж тут же подошел к нему и услышал: