Сети города. Люди. Технологии. Власти - [151]
Этот сюжет заимствует многие фольклорные мотивы традиционного повествования с его полетами на коврах-самолетах и крылатых животных, скачках в счастливое будущее, образованием матримониальной пары как самоцелью. Но является ли автомобиль просто технократической вариацией темы ковра-самолета? Не выстраивается ли вокруг него повествование иного плана, использующее сказочные мотивы лишь в качестве декоративных элементов?
В кульминации фильма «Июльский дождь»[944] ничего не происходит. Но мы снова встречаем нашего «героя» – легковой автомобиль. Он так же уносит героиню – Лену – от монотонной повседневности города в некое другое место, в даль и свободу отдыха на природе. Здесь, в компании других городских интеллигентов, радующихся как дети, вырвавшиеся от родительской опеки на волю, она также переживает нечто вроде катарсиса.
С одной стороны, он связан с духом коммунальной утопии эпохи «оттепели», когда вокруг «общего очага» (на городских кухнях и у походных костров) собиралась группа единомышленников и застолье, разговоры, поэзия, музыка открывали путь к утопическим по интенсивности моментам группового единения. Так и здесь, вокруг типичного «оттепельного» костра, с вином и задушевными разговорами, профессора и их ученики, фронтовики и невоевавшие образуют круг, своеобразный человеческий микрокосм, включающий в себя и частные автомобили, которые расположились вокруг костра наряду с людьми. Этот сумеречный, теплый утопический образ снимает идеологическую жесткость (абстрактность и всеобщность), «нестерпимый» сталинский солнечный ореол утопии, но удерживает существенные черты – костяк этой компании составляют ученые, занятые общим делом во благо всего человечества. В этой компании (жен, друзей) они, возможно, проведут всю жизнь, это их «советский народ», личностный опыт причастности к которому становится таким образом им доступен.
С другой стороны, героиня фильма «Июльский дождь» перестает различать в этих ритуальных формах жизни советской интеллигенции настоящую перспективу Будущего. В отличие от стахановки Тани Морозовой, для Лены трудовая жизнь – это не переход количества (произведенных метров ткани) в новое качество жизни (Депутата, Орденоносца, органического представителя Народа). Для нее, работницы полиграфической фабрики, труд – это скорее переход качества (произведений искусства, классической живописи – по сюжету фильма) в количество (тиражирование шедевров погонными метрами, совсем как ткани станком). И вечеринки, и пикники – все это тоже тиражировано: стандартные шутки, стандартные умные фразы, стандартные задушевные песни. Все попытки вырваться в утопическое другое место, к новой жизни, которая качественно отличалась бы от конвейерных будней, – ни к чему не приводят. И Лена скрывается от компании обратно в автомобиль, напугав этим потерявших ее друзей. Автомобиль более никуда не «летит», выступая темной комнатой для ухода в себя, где Лена и находит свою приватную истину (бессобытийная, невидимая кульминация фильма) – она не любит своего жениха («душу» этой компании), она не выйдет замуж, ей нужно что-то Другое.
«Остывание» утопического кинообраза с 1930‐х до 1960‐х годов тесно связано с диалектикой автомобиля как средства прорыва в другое место и одновременно как ловушки, намертво привязывающей к конвейерной рутине модерна. Частный автомобиль был в этом смысле даже более советской, чем американской мечтой. Он служил компенсаторным фантазмом в отношении полутюремной привязанности к производственной «ячейке» работника в системе индустриального труда (четко определенный набор операций, строгий распорядок дня и т. д.). Особенно в отношении того полукрепостного положения рабочих и тем более крестьян (до 1970‐х не имевших паспортов, то есть элементарного права свободно перемещаться), которое сталинская власть избрала необходимым условием эффективной догоняющей модернизации. Автомобиль в этом контексте воплощал мечту о свободе, о выборе пути, в прямом и переносном смыслах, об индивидуальном схождении с «рельс» фордистской повседневности. В советском варианте модернизации воображаемое автомобиля приобрело религиозно-эсхатологический ореол: с помощью вдвойне напряженного конвейерного труда вырваться за пределы нищеты и отчуждения непосредственно в царство свободы (метафорически: собрать на Заводе автомобиль, чтобы уехать на нем с Завода); или, в более реалистическом варианте, подняться до статуса новой «знати», начальников, «освобожденных работников».
Рабочий производил машины на конвейере, мечтая освободиться от последнего как раз с помощью произведенного на нем, предоставив машинам производить машины, а самому – оказаться в Киномире, в котором бы реальные (виды из окна движущегося автомобиля) и виртуальные (кинофильмы) путешествия слились бы в едином опыте Свободы.
В европейском воображении того времени автомобиль играл более скромную роль – временной перебивки, светлого романтического пятна на фоне серых будней. Так, фильм братьев Сиодмак «Воскресные люди»[945] о рабочих и служащих, спешащих на уик-энд в автомобилях и поездах от индустриального города и предающихся там свободной гармонической жизни на лоне природы, заканчивается эпилогом «Снова работа», в котором, почти как у Фрица Ланга в «Метрополисе», герои унылыми рядами спешат к станкам и офисным столам.
Эта книга посвящена современному городу и вдохновлена им. Под общей обложкой собрана богатая мозаика исследовательских подходов и сюжетов, пытающихся ухватить изменчивость, множественность и неоднозначность городской жизни. Это разнообразие объединяет микроурбанизм – подход, предлагающий «близкий взгляд» на город: возможность разглядеть его через мелочи и детали. С их помощью раскрывается насыщенная повседневность города и привлекается внимание к его главным действующим лицам – обывателям, которые своими повседневными действиями, чувствами, настроением создают город, его значимые места и маршруты.
История нашего вида сложилась бы совсем по другому, если бы не счастливая генетическая мутация, которая позволила нашим организмам расщеплять алкоголь. С тех пор человек не расстается с бутылкой — тысячелетиями выпивка дарила людям радость и утешение, помогала разговаривать с богами и создавать культуру. «Краткая история пьянства» — это история давнего романа Homo sapiens с алкоголем. В каждой эпохе — от каменного века до времен сухого закона — мы найдем ответы на конкретные вопросы: что пили? сколько? кто и в каком составе? А главное — зачем и по какому поводу? Попутно мы познакомимся с шаманами неолита, превратившими спиртное в канал общения с предками, поприсутствуем на пирах древних греков и римлян и выясним, чем настоящие салуны Дикого Запада отличались от голливудских. Это история человечества в его самом счастливом состоянии — навеселе.
Монография, подготовленная в первой половине 1940-х годов известным советским историком Н. А. Воскресенским (1889–1948), публикуется впервые. В ней описаны все стадии законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века. Подробно рассмотрены вопросы о субъекте законодательной инициативы, о круге должностных лиц и органов власти, привлекавшихся к выработке законопроектов, о масштабе и характере использования в законотворческой деятельности актов иностранного законодательства, о законосовещательной деятельности Правительствующего Сената.
Пражская весна – процесс демократизации общественной и политической жизни в Чехословакии – был с энтузиазмом поддержан большинством населения Чехословацкой социалистической республики. 21 августа этот процесс был прерван вторжением в ЧССР войск пяти стран Варшавского договора – СССР, ГДР, Польши, Румынии и Венгрии. В советских средствах массовой информации вторжение преподносилось как акт «братской помощи» народам Чехословакии, единодушно одобряемый всем советским народом. Чешский журналист Йозеф Паздерка поставил своей целью выяснить, как в действительности воспринимались в СССР события августа 1968-го.
Книга посвящена первой успешной вооруженной революции в Латинской Америке после кубинской – Сандинистской революции в Никарагуа, победившей в июле 1979 года.В книге дан краткий очерк истории Никарагуа, подробно описана борьба генерала Аугусто Сандино против американской оккупации в 1927–1933 годах. Анализируется военная и экономическая политика диктатуры клана Сомосы (1936–1979 годы), позволившая ей так долго и эффективно подавлять народное недовольство. Особое внимание уделяется роли США в укреплении режима Сомосы, а также истории Сандинистского фронта национального освобождения (СФНО) – той силы, которая в итоге смогла победоносно завершить революцию.
Монография посвящена исследованию положения и деятельности Русской Православной Церкви в Среднем Поволжье в конце XIX – начале XX веков. Подробно рассмотрены структура епархиального управления, особенности социального положения приходского духовенства, система церковно-приходских попечительств и советов. Обозначены и проанализированы основные направления деятельности Церкви в указанный период – политическое, экономическое, просветительское, культурное.Данная работа предназначена для студентов, аспирантов, преподавателей высших учебных заведений, а также для всех читателей, интересующихся отечественной историей и историей Церкви.2-е издание, переработанное и дополненное.
Книга стала итогом ряда междисциплинарных исследований, объединенных концепцией «собственной логики городов», которая предлагает альтернативу устоявшейся традиции рассматривать город преимущественно как зеркало социальных процессов. «Собственная логика городов» – это подход, демонстрирующий, как возможно сфокусироваться на своеобразии и гетерогенности отдельных городов, для того чтобы устанавливать специфические закономерности, связанные с отличиями одного города от другого, опираясь на собственную «логику» каждого из них.
Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.
Перед читателем одна из классических работ Д. Харви, авторитетнейшего англо-американского географа, одного из основоположников «радикальной географии», лауреата Премии Вотрена Люда (1995), которую считают Нобелевской премией по географии. Книга представляет собой редкий пример не просто экономического, но политэкономического исследования оснований и особенностей городского развития. И хотя автор опирается на анализ процессов, имевших место в США и Западной Европе в 1960–1970-х годах XX века, его наблюдения полувековой давности более чем актуальны для ситуации сегодняшней России.
Работа Марка Оже принадлежит к известной в социальной философии и антропологии традиции, посвященной поиску взаимосвязей между физическим, символическим и социальным пространствами. Автор пытается переосмыслить ее в контексте не просто вызовов XX века, но эпохи, которую он именует «гипермодерном». Гипермодерн для Оже характеризуется чрезмерной избыточностью времени и пространств и особыми коллизиями личности, переживающей серьезные трансформации. Поднимаемые автором вопросы не только остроактуальны, но и способны обнажить новые пласты смыслов – интуитивно знакомые, но давно не замечаемые, позволяющие лучше понять стремительно меняющийся мир гипермодерна.