Сестры-близнецы, или Суд чести - [128]

Санаторий в Бабельсберге, огромное современное здание, располагался в ухоженном парке. Из окна открывался чудесный вид на реку. Первые дни Алекса, прижав лоб к стеклу, часами наслаждалась сверкающей рекой. После недель, проведенных в клинике Шаритэ, Алекса не сразу ощутила, что попала в другой мир. Потребовалось какое-то время, чтобы понять, что в любое время по своему усмотрению она может выйти из своей комнаты и свободно спускаться и подниматься по широкой лестнице. На улице было не холодно, и она взяла за привычку каждый день после обеда гулять по парку. Она заметила, что контроль за больными здесь не такой строгий, как в Берлине, но у нее было ощущение, что за ней постоянно внимательно наблюдают. Стоило ей приблизиться к воротам парка, как неизменно появлялась одна из сиделок. Весна в этом году наступила поздно. Еще в марте падал снег. Он лежал белыми мазками на лужайках парка между отважившимися прорасти голубыми и желтыми крокусами. Не пришлось долго ждать и цветения фиалок. Алекса собрала маленький букетик и принесла его в комнату. В вазе он вызвал в ней какой-то необъяснимый страх. Она успокоилась только после того, как выбросила цветы. Фиалки смутно напомнили ей о чем-то, что она хотела бы забыть.

Алекса была безусловно послушной и спокойной пациенткой; и только в одном с ней возникали затруднения — она отказывалась говорить по-немецки. Доктор Берг сообщил ведущему врачу, что пациентка практически утратила связь с реальностью и что со времени злосчастной встречи с Ранке и капитаном Ивесом категорически отрицает ее действительную принадлежность к личности Алексы фон Годенхаузен. И хотя она говорила только по-венгерски, но понимала все, что ей говорили по-немецки врач или медсестра; правда, если к ней обращались «госпожа баронесса» или «Алекса», она не обращала на это внимания.

В мае монотонное течение ее жизни было нарушено. Из Берлина прибыла комиссия врачей. Весь день напролет эти господа задавали ей бесконечные вопросы, которые она не всегда понимала. Вместе с комиссией в качестве переводчицы была предусмотрительно привезена пожилая женщина, бегло говорившая по-венгерски. О многих лицах, о которых ее спрашивали врачи, Алекса вообще не могла вспомнить, как бы она ни старалась. Перед ее сознанием, как раскаленные кометы, проносились картины и быстро гасли, прежде чем она находила слова для их описания.

Алекса злилась сама на себя за то, что не может лучше собраться с мыслями, но члены комиссии, казалось, не были так уж недовольны ее ответами, и если еще утром они говорили с ней строгими голосами, то уже к концу дня стали гораздо приветливей и снисходительней.

Неделю спустя в сопровождении той же переводчицы появился советник юстиции Венграф, который сообщил Алексе, что прокуратора решила дело против нее прекратить с условием, что она покинет Германию.

— Означает ли это, что я могу ехать домой? — спросила Алекса.

Советник юстиции кивнул.

— Я могу ехать домой, в Шаркани!

Во время сезона охоты графиня Мелани с особым удовольствием любила играть роль хозяйки замка. Она обожала пышные цвета листвы поздней осени, в дни, близкие ко Дню св. Августина, время, которое зовут бабьим летом.

Осенью 1909 года она, как и в прошлые годы, распорядилась перевезти чуть ли не половину своего венского хозяйства в Шаркани, где под руководством мудрого и строгого мажордома Рознера должно было быть все подготовлено для господ и гостей. В планах стояло множество вечерних приемов и один охотничий бал; тем не менее мысль обречь себя — как она считала — в Шаркани на скуку со стареющим мужем совсем ей не нравилась, и она настояла на том, чтобы Николас ее сопровождал.

Он не был там с осени 1907 года: слишком болезненными были воспоминания, которые пробуждал в нем Шаркани, а кроме того, Алекса снова жила в имении своего деда Рети.

Николас оставался верен своему твердому решению никогда ее больше не видеть, он даже организовал все так, что его не было в Вене, когда она по дороге в Венгрию, в сопровождении врача, провела там один день и одну ночь. Николас Каради разорвал все нити, которые связывали его и с прошлым, и с Алексой.

Едва приехав в Шаркани, он написал старому Рети пару строк: он приехал сюда поохотиться, но не хотел бы, ради блага Алексы, приходить к ним, и не смогли бы сам Рети прийти к нему в замок. Николас втайне надеялся, что Рети не придет. Но старый Кальман Рети явился, и Николасу поначалу удавалось избежать в разговоре упоминания об Алексе и о том, как ей сейчас живется. Однако старый Рети тут же завел о ней разговор, не замечая, как неохотно участвует в нем Николас.

— В первое время было действительно нелегко, — сказал он. — Ты ведь знаешь, каковы люди, бестактные и часто просто ужасные. Она не решалась из дома выйти. Люди из деревни пялились на нее, кругом только и судачили о ее болезни и о скандале. Но любопытство улеглось, и чем больше проходило недель, тем она становилась спокойнее. Алекса прогнала из своей памяти все мучительные воспоминания из ее прошлого и живет в мире с собой и Господом Богом. — Он умолк, а затем сказал: — Я хотел бы, да я и смог бы… Может, мне еще и удастся… Ах, Николас, я рад, что она живет с нами. Верно, она всегда этого хотела — быть дома, среди своих. — Он встал. — Мне и вправду пора идти. Ты ждешь ведь своих гостей.