Сестренка - [17]

* * *

– Доброе утро, Олежа, – приветствую я директора нашего фитнес-клуба, который неожиданно рано пожаловал в зал. – Чай, кофе или щепотку харассмента?..

Олег – сын известного в городе криминального авторитета. Его папаша погиб еще в начале нулевых, оставив Олегу с десяток мелких бизнесов. Остальное отошло к новой жене убиенного.

К нынешнему моменту Олежа, прочно сидевший на синтетике, лишился всех своих контор, кроме нашего фитнес-клуба. Не вполне осознавая, что человек он, в общем-то, уже не сильно состоятельный, Олежа продолжал демонстрировать власть, периодически хлопая меня по заднице. Поначалу я вздрагивала от такого, как сказала потом Алиса, «нарушения границ», но со временем стала сводить все в шутку. Ведь рука наркомана – считай, механическая рука.

Но порой он раздавал приятные подарки, например, неожиданно купив мне дорогой тур в Анталью. Так что обижаться на него лишний раз не хотелось.

В тот день Олежа был хмур.

– Слушай, мне не до харассментов. Что у тебя с индивидуалками?

– Все под завязку, – констатирую я.

– Найди местечко. Надо два раза в неделю с одной сумасшедшей заниматься. Эта курица пришла на занятия с персональным тренером, а Гоша ей, видите ли, не понравился! Сказала, что будет работать только с женщиной.

– Может, ну такого клиента? – лениво протягиваю я. – Если нет другого тренера?

Олежа ткнул меня в ее анкету:

– У нее золотая карта! Ты что! Тем более мы как себя позиционируем? Как клуб, который помогает начать вести ЗОЖ и поддерживает на этом пути. А она, ты меня извини, жирная, у нее преддиабет в двадцать пять лет. Ну, куда ей идти, как не к нам? К кому, как не к тебе, – ведь и ты в свое время здорово похудела!

– И ты здорово похудел. Причем без всякого ЗОЖ, – ворчу в ответ я. – Ладно, возьму я твою… как ее… Алису Даниленко.

Но кто кого на самом деле взял – я ее или она меня, – это еще вопрос.

* * *

– Мама, я ненадолго.

– Да почему? Сто лет не приходила. Мы с папой соскучились.

– Ага, поэтому он спит?

– Давай не будем, – вздыхает мама. – Прекрасно знаешь: человек болен. Грех – это болезнь.

– Тренировка у меня через полтора часа…

– Ну ладно. Смотри, я тебе духи из Белоруссии привезла. Из Елисаветинского монастыря. По-моему, очень хорошие.

Она размазывает желтоватую водичку по моему запястью. Запахло бабушками.

– Спасибо, мама, – выдавливаю я.

– Ой, Юля! Я тут порядок наводила. Знаешь, что нашла? Видео, которое папа снимал, когда вы с Юриком еще маленькие были! Представляешь, на кассетах. Отдала в фотостудию, там перегнали на диск. Ты там, правда, совсем-совсем крошка, наверное, не помнишь, как это снимали?

– Не помню.

– Сейчас включу.

Все во мне кричит: «Не включай, я не хочу это видеть», – но я позволяю ей нажать на красную кнопку пульта. Такая же, мне кажется, загорается у меня внизу живота.

Видео началось с темноты и мата: снимать папа не умел. Затем все же выцепил примерно шестилетнего Юру, окруженного сложным пластиковым конструктором, и слюнявую меня – я бегу на камеру с криком «Папа!», спотыкаюсь о деталь конструктора и падаю.

– Она все время мне мешает играть! – раздраженно говорит брат.

Мама ставит меня на ноги и утешает сухарем, который, размокая, превращается в маску на моем лице.

– Юрочка, ты любишь сестренку? – слышу голос папы, который научился, кажется, более-менее ровно удерживать кадр.

– Отстань.

– Ты что такое отцу говоришь? Я тебе жопу надеру!

– Костя, перестань, – говорит мама. – На память же снимаем… Слова выбирай.

– Говорю, любишь сестренку?

– Люблю, – обреченно соглашается Юра.

– А ты как, любишь братика? Покажи!

Я подбираюсь к нему сквозь пластиковые инженерные конструкции и пытаюсь обнять.

– Она меня сухарем запачкала! Мама, вытри!

Через секунду в кадре оказывается мама с полотенцем:

– Юрочка у нас такой брезгливый, аккуратный! Наверно, потому что Дева по гороскопу, – говорит она.

– Ой, стыдоба какая! – реагирует мама сейчас. – В гороскопы верила… Какие вы тут милые! Да и я еще молодая. Худая какая…

– И что, это единственное видео? – спрашиваю я.

Мама мрачнеет:

– Семейное – да. Есть еще видео с военной части, но это неинтересно. А потом мы камеру продали, пришлось.

– Ну слава богу! – вздыхаю я.

– Что продать пришлось?

– Что больше я не увижу нас мелких, – смеюсь я. – Это все просто отвратительно. А потом ты спрашиваешь, почему я не хочу детей, семьи.

Мама пытается, очевидно, мягко поспорить со мной, но я уже опаздываю в зал.

* * *

Худший возраст – тринадцать лет. Я иногда фантазирую: может, было бы и неплохо, если б я умерла тогда, еще в одиннадцать.

Ровно за два года до того, что случилось, я чуть не попала под машину. Папин друг и сослуживец, с которым они уже пару дней пили у нас на кухне, пьяным поехал за добавкой и едва не сбил меня во дворе.

– А я как раз молилась святителю Николаю, чтобы он уберег тебя от беды, – пробормотала мама, обнимая меня, когда я ей все рассказала. – Будто чувствовала. Святителю отче Николае, моли Бога о нас!

Папин коллега даже не понял, что случилось. Они продолжили пить. А мне почему-то очень хотелось, чтобы мама устроила настоящий скандал. Я воображала, как она кричит:

– Как достало уже это пьянство! Твой Васильев мне чуть ребенка не угробил! А тебе хоть бы что – сидишь и бухаешь!