Сестра моя Каисса - [14]

И с офицерами знакомая история. Офицеры (почему взрослые называют их «слонами», я пойму еще очень нескоро), словно пулеметчики, должны занимать ключевые позиции, поддерживая оттуда свою пехоту. А уж если пулемет добирается до вражеского лагеря – можно не сомневаться, что именно там самое слабое место обороны.

Конница должна стоять в засаде – это тоже понятно. Она пугает не столько своей силой, сколько непредсказуемостью. И ее атаки – это чаще просто демонстрации. Но при этом нужно глядеть в оба, не пропустить момент, когда ей нужно трубить отход, потому что для врага нет большего удовольствия, чем, заманив твою конницу в ловушку, расстрелять ее в упор.

Турки (ладьи) казались мне тупыми и самонадеянно прямолинейными, избыток силы избавлял их от необходимости фантазии. Сила есть – ума не надо. Они уповали на свою массу, как мальчишки из нашего двора, которые все были значительно старше и крупнее меня, и потому ни в каких своих затеях пока не брали меня в расчет. Про турки было заранее все известно, поэтому я не любил, а только терпел их, да и то с условием, что они не злоупотребляют своей неуклюжестью. Впрочем, иногда их выкатывали в самую переднюю линию на прямую наводку, – и тогда у меня к ним появлялись и симпатия, и интерес.

Сложные чувства я испытывал к королевам.

В моей постельной войне для них не было места: они были беспомощны и легко уязвимы в схватке, любой переход по трясине одеяльного ворса был им не под силу; я даже не искал им роли. В той же игре, которую я наблюдал с отцовских колен, я не мог не оценить их удивительную способность организовывать вокруг себя шахматное пространство, их колоссальную энергию, с помощью которой они могли оживить любую позицию; наконец, я чувствовал, что их возможности потому и велики, что королевы как бы воплощают собой совершенство.

Но мою детскую душу смущала их очевидная элитарность. Я ощущал, что они из какого-то не моего, иного мира. Из другого теста.

Во время шахматной войны я легко перевоплощался в пешки и чувствовал, что это – мое. Мне импонировала их самоотверженность и готовность к самопожертвованию; в них – маленьких – я узнавал себя; в их стойкости и упорстве я утверждал себя, свой крепнущий характер. И когда я водил офицеров в бой, я наблюдал их как бы со стороны – мне никогда не хотелось в них перевоплотиться. Надо понимать, я уже тогда был воинствующим демократом.

А роскошь, вальяжность, царственная сила королев заставляли меня поневоле глядеть на них снизу вверх – и я не мог с этим примириться. Отдавая им должное, я ликовал, когда видел, что они не в силах пробить дружный пешечный строй; я торжествовал, когда пешка наносила смертельный удар этой шахматной Афине – и становилась на ее место, как бы топча ее прах. В такие минуты мне было не жаль той гармонии, которая при этом погибала. Я словно знал: истинная королева никогда не позволит себе погибнуть в начале игры, даже – в середине; она осознает свою ответственность хранительницы гармонии, свою цементирующую позицию функцию. И если она все же погибает – при этом должен быть нанесен врагу смертельный удар.

Наконец – король… Я долго не понимал его как цель, как приз. Это представление было напрямую трансплантировано из моих постельных войн в шахматную доску. И оно устраивало меня, пока я просто играл в шахматы, даже когда стал гроссмейстером. Но, готовясь к матчу с Робертом Фишером, сопоставляя его видение шахмат со своим, имея время не просто осмысливать конкретные шахматные позиции, чем профессионал занят большую часть своего рабочего времени, но и поразмышлять о шахматах, как о системе ценностей, – я понял, почему подсознательно фигура короля у меня всегда вызывала неудовлетворенность. Быть просто целью – для него мелко, быть жертвой – и вовсе глупо. Ведь он наделен не только исключительными полномочиями, но и исключительными возможностями. Другого такого бойца еще поискать. Если он – королева в миниатюре, значит, он тоже совершенство. А совершенство всегда обладает колоссальным энергетическим зарядом, следовательно – всегда служит организатором пространства…

Так я пришел к идее биполя в организации своей шахматной позиции. Когда в ней проявились два полюса – не только королева, но и король, – она получила новое сцепление и новую энергию. Значит – и целостность ее (близость к совершенству и способность самосовершенствоваться) стала порядком выше.

Впрочем, это отдельный разговор, к моему детскому становлению отношения не имеющий.

О том, как я был приобщен к шахматам, из зрителя стал участником игры, в нашей семье существует забавная легенда.

Напомню, что мне было отказано в этом праве из опасения, что шахматы могут стать чрезмерной нагрузкой для моих детских мозгов. Но – знать, как ходят фигуры, быть по призванию игроком – и не играть в шахматы?.. Это невозможно. И я стал играть сам с собою. Вначале только иногда – война, созданная мною и развивавшаяся вместе со мной, удовлетворяла меня вполне. Но в шахматах была неотразимость новизны и загадочность еще не познанного мною смысла. Я постепенно втягивался в них. Расставлял фигуры и ходил поочередно то белыми, то черными. Как это делал мой отец с друзьями.