Сестра моя Каисса - [13]

В-третьих, именно в этой детской забаве во мне родился игрок, родилось понимание игры, ее законов, родилось ощущение ее стихии, чувствование сил, которые делают в ней погоду, родилась способность слияния с игрой, способность жить в ней естественно и свободно. Разумеется, все это созрело потом, когда я узнавал все новые игры, открывал и формулировал для себя их общие законы (надеюсь, понятно, что речь идет не о правилах), но посеяно это было в далеком детстве, в складках одеяла на моей короткой железной кроватке. Это я знаю точно. Ведь я помню, как менялись принципы той игры, как она становилась (не внешне, но внутренне) совершенней.

Это был мой первый испытательный полигон.

Но ведь я знал, всегда помнил, что, кроме войны шахматными фигурами, есть еще и игра этими же фигурами на клетчатой доске – игра, которой увлекаются взрослые, игра непонятная и таинственная, и потому тем более завлекательная.

Я ее познаю, как зритель.

На большее и не претендую: родители убеждены, что раннее приобщение к шахматам – слишком большая нагрузка для моих детских мозгов. Мне сказали «нельзя» – и я не спорю: в нашем доме не принято что-либо повторять дважды.

Но смотреть я имею право.

Шахматы – это отец; значит, и наблюдать их я могу лишь изредка, когда он приезжает из Москвы на побывку. В такие дни, почти ежевечерне, к нам заходит кто-нибудь из его друзей, и они сражаются подолгу, иногда и за полночь засиживаются.

Мое место – на коленях отца. У нас договор: меня пустили, но я не мешаю. Я сижу смирно. Это трудно, но я стараюсь. Я радуюсь любому разговору – тогда и мне можно что-нибудь сказать, разумеется, не по смыслу позиции, не по плану игры – в этом я пока ничего не понимаю, – но я говорю первые попавшиеся слова с единственной целью разрядиться, напомнить, что я есть, что я здесь и увлечен тем же, чем и они, и что я очень люблю отца. И когда они смеются – я тоже смеюсь, причем громче всех. И когда они отвлекаются от партии, затевая какой-нибудь разговор, я получаю возможность провести на столе привычную боевую схватку, естественно – только сбитыми фигурами. На столе это не так интересно, как на постели: нет тайны. Утяжеленные в основаниях свинцовыми пробками, на столе фигуры обретают избыточную устойчивость, в них проявляются непривычная агрессивность и столь же непривычная лень; до последней возможности они манкируют своим долгом, но, если их все же удается втянуть в схватку – бьются с непонятной мне жестокостью.

Но вот разговор закончен, и в тот же миг – на полулете, на полуударе – замирает моя схватка. Договор есть договор. Тем более что я понимаю: происходящее на шахматной доске несравненно интереснее стычек фигур на столе.

Почему мне нравится наблюдать за шахматной игрой?

По многим причинам.

Я ощущаю гармонию этой игры. И не только гармонию изначальной позиции, строгость и печаль которой обещают последующий взрыв страстей. Я ощущаю гармонию перемещений пешек и фигур. Их незримое и покуда непонятное мне, но совершенно реальное сцепление. Но иногда впечатление гармонии пропадает. Я еще не понимаю, в чем тут дело, но чувствую – что-то не так. А потом по напряжению отцовских колен, на которых я сижу, по отчуждению руки, обнимающей меня, понимаю, что и он увидал неладное и ему не нравится собственная позиция. У него – понятно – опыт; а откуда это у меня?

Мне нравится справедливость этой игры. Она никому не отдает предпочтения. Снова и снова я убеждаюсь: на чьей стороне дольше сохраняется гармония – тот и побеждает. Не число пешек и фигур – именно гармония, которая собирает в фокус всю энергию оставшихся бойцов, – именно она берет верх даже над численно превосходящим противником.

Мне нравится доброта этой игры. До самого последнего мгновения, до самого последнего хода она оставляет даже безнадежно проигрывающему его шанс. Тот, кто играет до конца, всегда может рассчитывать на счастливый исход, – это мне понятно.

Постепенно я самостоятельно открываю правила этой игры.

Не специально; если наблюдать шахматные партии из вечера в вечер, это происходит само собой. Просто в какой-то момент я начинаю понимать техническое исполнение почти любого хода (я не смог, а точнее сказать, не успел самостоятельно постичь только две вещи: рокировку и взятие пешки на проходе, – их растолковал мне отец), но конечный смысл этих ходов в партии мне еще далеко не всегда ясен.

Потом – словно изображение на фотографической печати – начинают проявляться принципы борьбы в этой игре. Тут мне проще: ведь у меня большой опыт шахматной войны в моей постели, и, сопрягая его с критерием гармонии, я начинаю доискиваться до смысла наблюдаемых мною ходов.

Понятно: пешки не только создают рисунок для всей картины, они – еще и почва, фундамент любой позиции. На них опираются, за ними прячутся, ими пробивают любые преграды. Но при этом чрезвычайно важно следить, как бегут точки через пешечные построения (если даже пешки разорваны, что не имеет значения, – главное, чтоб они не нарушали внутреннюю гармонию позиции, чтоб они были связаны общей идеей), как энергия сгущается в тех местах, где пешки островками вклиниваются в расположение врага и стоят насмерть.