Сестра Моника - [18]

Пока он лежал передо мной в таком виде, у меня было достаточно времени, чтобы подивиться красоте и очарованию тех частей тела, которые из-за неправильного или неблагородного их применения приносят погибель нашему роду и порчу человеческой природе. Его широко раскинутые бедра, его член, постепенно возвращавшийся к примитивному бездействию и подрагивавший, словно роза под крылами Зефира, нежная, но уже возмужалая дикая поросль, окружавшая член, привели меня в неистовство. Я раздвинула ноги и продемонстрировала бесчувственному свои половые органы во всей их красе, а потом собственной же рукой похоронила память об этом сладостном моменте в саркофаге мужской мощи.

Фредегунда, истощенная до мозга костей, очнулась, поднялась и подошла ко мне как раз в тот момент, когда я только кончила и еще трепыхалась, как угорь, в экстазе; она развязала меня и, целуя мою грудь и губы, оголила мой зад и со всей силы ударила по нему.

— Злая Амалия! ты заслужила... стой! Стой! Дай мне посмотреть на заднее отверстие твоего прекрасного тела, — и тут этот пройдоха так широко раздвинул мне ягодицы, что мой анус растянулся и мне стало больно.

— Оставь меня, Фредегунда! — сказала я гневно и оттолкнула его от себя, да так, что он, пошатнувшись, словно пьяный, снова оказался на земле, и, пока он поднимался, я отпрыгнула от него и с головокружительной быстротой добежала до поляны.

А там все изменилось. Монахи исчезли; у просторного шатра, блиставшего шелком и золотой бахромой, под которым был накрыт изысканный стол, великолепием, пожалуй, не уступавший Даже столу прославленного короля Артура, стояли трабанты с алебардами.

До шатра мне оставалось десять шагов, но я узрела вблизи все это великолепие, попятилась от изумления и застыла, как вкопанная, на месте; тут из шатра выступил рыцарь в золотых одеждах, в латах и с поднятым забралом, а под руку он вел великолепно одетую даму.

— Ну и где вы пропадали, фройляйн?! — воскликнул рыцарь. — Герцогиня, ваша мать, столько страху из-за вас натерпелась, и как вы выглядите? Клянусь святым Дионисием[104], тут дело неладно! Дайте-ка вас рассмотреть, подойдите-ка ко мне!..

— Ну, Кунигунда! — сказала герцогиня, — что это ты там стоишь, призадумавшись? Может, ты уже не желаешь с нами знаться, или мы с дядей Карлом должны приветствовать твое инкогнито?

Я ничего не понимала, в то же время мне было понятно ровно столько, сколько мне давали понимать. Наконец я отважилась и подошла к матери-герцогине, то ли свалившейся с неба, то ли поднявшейся из преисподней, и дядюшке, сверкавшему огнем, упала перед ними на колени и опустила глаза долу.

— Злое дитя, — нежно произнес герцог, наклонился ко мне и аккуратно приподнял мои юбки и исподнее, — ты заслужила наказания! Это крестьянское платье, которое никак не идет принцессе чистых кровей, и этот хорошенький зад, попытавшийся сегодня от нас сбежать со всеми его прелестями.

И тут господин герцог своей дюжей рукой так отвесил мне по заду, что обе мои ягодицы, должно быть, запылали.

Это, однако, было еще не все, что хотел сказать мне герцог; он подозвал двух пажей, те схватили меня за ноги и подняли таким образом, что я оказалась головой вниз с разведенными в стороны ногами, как одно из Bijous indiscrets Кребийона[105], и представляла собой самое, как я думаю, непристойное зрелище на свете. Одежда упала мне на лицо; мой живот, лоно, бедра, зад — короче, все сияло в лучах вечернего солнца, которое, пылая красным, стояло над лесом и вскоре собиралось с нами попрощаться.

Потом герцогиня Матильда, моя новая мать, подошла ко мне, раздвинула мои половые губы, и герцог Карл из колбы влил мне в чрево что-то, что тут же потекло по моим жилам, разжигая во мне неистовый пламень.

В тот же самый момент я почувствовала, что преображаюсь. Пажи с громкими вздохами стали меня опускать, герцог подхватил, и, когда я оказалась на ногах, то была по меньшей мере на два фута выше, чем прежде, и сияла, облаченная в серебристое одеяние с белоснежным кружевным воротом, полностью открывавшем мою шею и грудь, напоминая даму из рыцарских времен.

— Ага! — воскликнул, улыбаясь, герцог. — Вот теперь наша фройляйн Кунигунда такая, какой и должна быть! Дай-ка посмотреть, девица, каково у тебя под платьем, так ли все ладно, как снаружи?

— Подними юбку, дитя! — приказала герцогиня Матильда.

Я повиновалась и подняла юбку.

— И исподнее! — скомандовал герцог.

Я сделала, как он просил, и теперь два пажа снова схватили меня, а герцог вывел из шатра рыцаря, на котором были лишь серебряные латы и больше ничего, кроме кожи, которую, как вы знаете, Господь дал еще Адаму. Не успела я даже рассмотреть его и его выставленное вперед копье — как он бросился ко мне и с такой яростью вонзил орудие в мое обнаженное сердце, что сердце это вмиг изменило свой облик и кровавыми знаками возвестило о своем уничтожении. Пажи во время турнира были так учтивы, что обнажили меня и сзади и после каждого нападения поворачивали меня израненными местами так, чтобы тактичные зрители могли внимательно все рассмотреть.

Трижды осаждал меня рыцарь, но после третьей схватки объявил всем зрителям словами Густава Адольфа в сражении при Лютцене