Сестра Моника - [14]

Как только Шоделюзе заметила, что Розалия потеряла сознание, она сказала:

— Довольно! Она, должно быть, мертва! Моя воля — мой закон; Мальхен, поставьте эту пролитую девственную кровь на стол и подайте мне бинты.

Я повиновалась, Шоделюзе крепко зажала рану пальцами и перевязала ее надлежащим образом, а так как Розалия, потеряв много крови, была в обмороке и напоминала мертвую, то перевязывание оказалось несложным и потребовало меньше искусности, чем если бы наказуемая оставалась в сознании. После перевязки подружки опустили Розалии платье и перенесли девушку на кушетку.

Теперь пришла моя очередь.

— Мальхен! — начала злодейка Шоделюзе, — вы видите, насколько послушны мои подведомые, от вас я требую подобного же повиновения, это необходимо и для того, чтобы вас исправить, и для того, чтобы помирить вас с вашей матерью, которая желает показать вам, что есть боль.

Я все плакала — остальные девушки сидели тихо, словно мышки, за своей работой и не осмеливались на меня смотреть. Шоделюзе поставила посреди комнаты небольшой стул.

— Мальхен, ложитесь сюда, на этот стул, и поживей!

Я медлила.

— Мальхен! — сердито воскликнули мать и тетка.

Я повиновалась. Шоделюзе удалилась к себе в кабинет, и не успела она выйти, как открылась дверь и в зал зашел худощавый мужчина.

— Ваш слуга, господин Пьяно! — крикнула одна из девушек.

— Ваш покорный слуга, — поправил Пьяно, — какому танцу я буду здесь аккомпанировать? — спросил он.

Однако, пока он задавал свой вопрос, появилась Шоделюзе с ужасающими — я могла разглядеть их даже лежа на стуле — розгами.

— Хорошо, что вы пришли, маэстро Пьяно! -сказала она. — Оголите-ка этой девушке зад, она a posteriori познакомится с вашей партитурой, а вам, возможно, с помощью этого зада придет в голову какая-нибудь очередная философия музыки.

— Гм! Мадам! — воскликнул изумленный учитель музыки. — Вообще-то по клавишам природы нельзя бить, их нельзя наказывать, ведь разучиваемое, может статься, будет напрочь вышиблено наказанием; я бы с большей охотой исполнил свою Ouverture Stemperare[74]...

Тут я почувствовала между колен руку пылкого композитора, он аккуратно, не торопясь, поднял мои юбки и исподнее и держал их надо мной.

— Однако mia сага![75] — спросил обнаживший меня. — Allor che fur gli ampi cieli stesi[76]: «Тогда, когда распростирались огромные небеса», — здесь он задрал мою одежду выше, наклонился и дважды поцеловал меня — по разу в каждую ягодицу, и мне это очень понравилось. — Allor! И когда не было еще никаких планет и комет, а значит...

— Говорите, говорите, что хотите, Пьяно, я отстаиваю свое Forte[77], не так ли, дамы?

— Несомненно, — отвечала моя мать. — Мальхен, подними повыше зад, он прекрасно выглядит, он заслужил хорошего приема.

— В особенности красив разрез между ягодицами этой прелестной малышки, — сказал славный Орфей. — Как жаль, что хвост березовой кометы вот-вот уничтожит эту поверхность. — Ах! Signora! внемлите моим аргументам!

— Non, mon Ami!

Les rapides éclairs

Par les vents et par le tonnerre

N’epurent pas toujours

Les champs et les airs.[78]

D’apres Voltaire.[79]

Ainzi, Mademoiselle! Vite! Vite! Haussez votre beau cul![80]

Я повиновалась, подняла его повыше и получила первый удар, такой крепкий, что вскрикнула; за ним безжалостно последовали еще двадцать четыре удара, потекла кровь, я внимала увертюре маэстро Пьяно, сменявшейся иногда ошеломляющими периодам резкого forte строгой воспитательницы. Я, впрочем, мужественно принимала все удары. Пьяно расстегнул штаны и показал мне настроечный молоточек такой выдающейся величины и, вероятно, такой отличной способности к звукоизвлечению, что во время экзекуции я принялась тереть бедра друг о друга и определенно достигла бы наслаждения, если бы боль не одержала победы.

Никто из девушек не осмеливался смотреть на эту сцену, все уставились в свое рукоделие, а Розалия по-прежнему лежала в близком к смерти забытьи.

Получив седьмой удар, я громко закричала и уже не замолкала до самого последнего удара.

— Ах! Мадам! — начал Пьяно и, будто калкант, опустил мои юбки и исподнее. — Ах! Мадам! это была чрезмерная прима 24/25 для несчастной малютки — диатоническая или пифагорова комма[81], ее почти не используют в гармонике и уж никогда не берут на таком маленьком монохорде[82] — in filza questa riflexione a fine![83] Но, возможно, я вижу перед собой исполнительницу, играющую на этом монохорде, и тогда я готов предоставить ей свой настроечный молоточек для проверки ее инструмента.

С этими словами Пьяно взял мою мать под руку, подвел к окну, поднял ей юбки и исподнее и, миновав прекраснейшую клавиатуру человеческой природы, ввел в резонирующую деку[84] моей матери, не без ее же содействия, свой настроечный молоточек; в это время мадам Шоделюзе с помощью двух девушек подняла меня, прислонила к столу и принялась так рьяно обтирать мне полосы от ударов целительным бальзамом, будто я была жеребенком, к несчастью, покусанным Hyppobosca equina или же culux equinus[85], ждущим, что заботливые руки конюха разгладят ему кожу.

— Ах! — воскликнула моя мать; ее в самых изысканных манерах раздели до пупка