Сергей Есенин. Биография - [156]
Откровенным анахронизмом отзывались в конце 1927 года благодушные рассуждения о Есенине и есенинщине наркома просвещения А. В. Луначарского: “Обыкновенно, когда подходят к Есенину, к его поэзии, прежде всего стараются установить, что он сам хулиган, сам пессимист, сам упадочник. Это до некоторой степени верно, но только до некоторой степени. Это односторонняя и для нас мало выгодная позиция. Мы этим замалчиваем кое-что из того, что нам нужно для борьбы с есенинщиной, ибо, по-моему, одним из самых крупных борцов против есенинщины должен явиться сам Есенин”[1799].
Следующие без малого тридцать лет превратились в торжество тех деятелей советского официоза, которые занимали по отношению к Есенину и его литературному наследию вполне “одностороннюю”, жестко непримиримую позицию. Эпиграфами к этому длительному периоду могли бы послужить заглавия двух газетных статей, напечатанных в самом начале 1928 года. Отчет И. Рудого о вечере памяти поэта, прошедшем во втором МХАТе, назывался “Есенинщина справляет тризну”[1800]. Заметка К-на, помещенная в газете военных моряков “Красный Балтийский флот”, была озаглавлена “Хулиганские стихи Есенина мы отмели: Отметем и его пьяно-плаксивую лирику”[1801].
Мрачность ситуации еще усугубилась, когда Сталин в 1929 году объявил о конце периода нэпа. Следствием стало усиление борьбы с крестьянством как зажиточным и несознательным классом. 15 января 1930 года была создана комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) по выработке мер в отношении кулаков, 23 января газеты опубликовали постановление ЦК ВКП(б) о мерах борьбы против кулачества. Отныне к бранным кличкам, которыми с избытком награждали Есенина, прибавилась еще одна – “идеолог и певец кулачества”[1802].
Неудивительно, что Осип Мандельштам, зимой 1929–1930 годов работавший над самым антисоветским своим произведением “Четвертая проза”, вызывающе включил туда панегирик бесконечно далекому от него при жизни Сергею Есенину: “Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих – он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:
Вот символ веры, вот подлинный канон настоящего писателя, смертельного врага литературы.
В Доме Герцена один молочный вегетарианец, филолог с головенкой китайца – этакий ходя – хао-хао, шанго-шанго – когда рубят головы, из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле, некий Митька Благой – лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки, – сторожит в специальном музее веревку удавленника Сережи Есенина”[1803].
Упоминание “Сережи” удивляет вообще-то совсем не характерным для Мандельштама сентиментальным надрывом, который нельзя объяснить ироническим контекстом: “Митьки” влекло за собой не “Сережи”, а “Сережки”. По-видимому, это был мандельштамовский полемический жест по отношению к тому фрагменту статьи Владимира Маяковского “Как делать стихи?”, в котором главный поэт советской эпохи рассказывает, как он работал над зачином стихотворения “Сергею Есенину”:
Первая строка фальшива из-за слова “Сережа”. Я никогда так амикошонски не обращался к Есенину, и это слово недопустимо и сейчас, так как оно поведет за собой массу других фальшивых, не свойственных мне и нашим отношениям словечек: “ты”, “милый”, “брат” и т. д.”[1804].
После самоубийства самого Маяковского 14 апреля 1930 года советские ортодоксальные критики вменили себе в задачу противопоставить его добровольный уход из жизни смерти Есенина. “Руки прочь от Маяковского, – требовал в некрологе поэту известный публицист Михаил Кольцов, – прочь руки всех, кто посмеет исказить его облик, эксплуатируя акт самоубийства, проводя тонюсенькие параллели, делая ехидные выводы”[1805].
И все же было бы непростительным огрублением реальных фактов да и просто неправдой писать, что стихи Есенина даже в худшее для его посмертной судьбы время были запрещены, как были запрещены стихи Николая Клюева или Осипа Мандельштама. С 1934 по 1953 год, пусть и прореженные, есенинские стихотворения и поэмы трижды (в 1934, в 1940 и в 1953 годах) выходили отдельными книгами в малой серии “Библиотеки поэта”.
И в советской печати имя Есенина далеко не всегда попадало в однозначно негативный контекст.
Так, Вячеслав Полонский в юбилейном номере “Известий” от 7 ноября 1928 года сначала включил Есенина в список поэтов, которые “развернулись” в эпоху Октября, а затем высказал предположение, что будущий историк литературы, когда он “пожелает написать главу о деревенской поэзии в эпоху революции”, “будет писать не о П. Радимове, а о Сергее Есенине и есенинской школе”[1806].
Амбивалентную характеристику есенинского творчества содержала статья умного марксистского критика А. Селивановского, опубликованная в качестве предисловия к книге Есенина, вышедшей в 1934 году: “Как и полагается, наиболее усердными замогильными плакальщиками оказались те, кто довел Есенина до самоубийства. Нэпманы, мещане, представители богемы, кулацкие поэты, юноши, говорившие о “мирах, половой истекая истомою” (слова Есенина), буржуазные интеллигенты, троцкисты – все, на свой лад, признали Есенина своим. Зачеркивался большой поэт-лирик, советский поэт Есенин, и превозносился поэт пьяного неврастенического упадка, поэт всяческих извращении в искусстве и жизни”
