Сергей Есенин. Биография - [140]
Сергей Есенин и Петр Чагин
Баку. Сентябрь 1924
Увы, мемуары других современников, встречавшихся с поэтом в Тифлисе и в Баку, показывают, что охлаждение интереса “к этому делу” у Есенина было временное. “Обстановка была, конечно, походная, – изображает Л. Файнштейн номер в бакинской гостинице “Новая Европа”, где жил поэт. – Раскрытый чемодан, раскиданные галстуки, под столом винные бутылки, на столе недопитые стаканы, объедки, бутылочка нашатырного спирта, который Есенин часто нюхал, чтобы протрезвиться, и на каком-нибудь видном месте – американская резина для гимнастических упражнений”[1591]. И даже Николай Вержбицкий в своих умильных, приглаженных воспоминаниях о пребывании Есенина в Тифлисе один раз проговаривается, сообщая, что “<п>осле чрезмерного опьянения, по ночам, сон не шел к Есенину, он то и дело просыпался, и его мучительно преследовали зрительные галлюцинации, чаще всего – в виде какой-то мрачной и молчаливой личности, стоящей в углу. Галлюцинации сопровождались истерическими возгласами и требованиями оставить его в покое”[1592].
Сергей Есенин. 1925
Пройдет совсем немного времени, и эта “мрачная и молчаливая личность” властно предъявит на Есенина свои права.
Глава одиннадцатая
“Черный, черный человек на кровать ко мне садится…”
(1925)
Ставя неутешительный диагноз современной Есенину эпохе в повести “Котлован”, Андрей Платонов многократно воспользовался двумя словами – “скука” и “пустота”[1593]. В течение всего 1925 года эти слова определяли душевное есенинское настроение. “Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой… У меня в душе пусто”, – цитирует горькую реплику поэта В. Кириллов[1594].
“Помню, – подхватывает Е. Устинова, – заложив руки в карманы, Есенин ходил по комнате, опустив голову и изредка поправляя волосы.
– Сережа, почему ты пьешь? Ведь раньше меньше пил? – спрашиваю я.
– Ах, тетя, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно!
– Ну а твое творчество?
– Скучное творчество! – Он остановился, улыбаясь смущенно, почти виновато”[1595].
Эту смертельную скуку было необходимо как-то разогнать, а убийственную пустоту – чем-то заполнить. Пребывая в неустанном поиске спасительных средств, Есенин кидался из крайности в крайность. Забубенное пьянство перетекало у него в попытки наладить крепкий семейный быт. Похожие на бегство рейды из Москвы на Кавказ предшествовали ностальгическим поездкам в родное Константиново. Сетования на творческое бессилие [1596] чередовались с писанием длинных поэм и энергичной работой над итоговым собранием сочинений.
Но ничего путного у Есенина, по его собственному ощущению, не получалось. Причины сам он теперь был склонен искать в том “скучном творчестве”, на службу которому когда-то, не раздумывая, поставил всю свою жизнь[1597]. А. Воронскому поэт в 1925 году признавался: “У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я все отдал им, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня”[1598].
До последней степени обострилось в этот период давно уже раздиравшее Есенина двойственное отношение к окружающему миру, к людям: сегодня он во хмелю по-хайдовски проклинал человека, завтра – на трезвую голову – по-джекиловски восхвалял, послезавтра – снова проклинал, и так до бесконечности.
На исходе 1925 года Есенин попытался повторить свой победоносный маневр десятилетней давности, бросил Москву и сбежал в северную столицу, чтобы там начать с чистого листа. “Я поеду совсем, совсем, навсегда в Ленинград, – твердил он… – буду писать. Я еще напишу, напишу! Есть дураки… говорят… кончился Есенин! А я напишу… напишу-у! Лечить меня, кормить… и так далее! К черту!”[1599]
Однако в ночь с 27 на 28 декабря выяснилось, что скука и пустота овладели поэтом окончательно и бесповоротно.
Сергей Есенин с матерью.
Москва. Март 1925
Теперь вернемся в начало 1925 года, которое ознаменовалось для Есенина мелкой, но досадной неприятностью. 1 января “Правда” напечатала обзорную статью Н. Осинского “Литературный год”, где мимоходом говорилось о том, что Борис “Пильняк все еще находит вкус в богемских похождениях с А. Дункан и С. Есениным”[1600]. Впрочем, поэт, вероятно, прочел эту статью только в октябре, просматривая газетные заметки о себе, по специальному заказу регулярно доставляемые ему из бюро вырезок[1601].
А в январе 1925 года Есенин сидел в Батуме и оттуда жаловался в письмах к подругам: “Здесь очень скверно. Выпал снег. Ужасно большой занос. Потом было землетрясение. Я страшно скучаю. Батум хуже деревни. Оч<ень> маленький, и все друг друга знают наперечет. Играю с тоски в биллиард”[1602]; “Ехать сюда не советую, потому что здесь можно умереть от скуки”[1603].
О подробностях пребывания Есенина в Батуме один из его тамошних приятелей позднее рассказывал Э. Герману: “Мы, грузины, поэтов уважаем. Живи, пожалуйста, пиши стихи. Но ведь он сам в драку лез! Одного ударил – смолчали: Бог с тобой, думаем, ты поэт; другого ударил – смолчали. Так ведь он стал после этого всех бить! Мы его, конечно, побили”.[1604]
