Сергей Дягилев - [72]

Нувель безропотно сносил порой чрезмерную требовательность Дягилева, выполняя как мелкие хозяйственные просьбы, например покупку нового материала на диванные подушки в его кабинете, так и конфиденциальные поручения. Как чиновник канцелярии Министерства двора он участвовал в хлопотах по отмене третьего «волчьего» пункта в приказе об увольнении Дягилева, организовав встречи важных сановников с его отцом, генерал-майором П. П. Дягилевым, служившим в то время в Петергофе. 15 августа Сергей писал Нувелю из Богдановского: «Спасибо за свидание с моими стариками и за хлопоты о «восстановленной моей чести». Чем ближе зима, тем становится всё больше жутко, всё ужасно перепуталось этой весной, а разбираться придётся, и дела уж тут нешуточные. Неужели всю жизнь придётся играть gros jeu [по-крупному, рискуя]?»

Дягилев с большим нетерпением ожидал отмену третьего пункта, надеясь вернуться в Дирекцию Императорских театров. Наконец в январе следующего года она была объявлена, но оказалась для него никчёмной, так как на государственную службу он больше не поступал. Его мечта стать директором в конце концов осуществится: спустя десять лет он станет директором, но не Императорских театров, а своего собственного русского театра, носящего его имя и гастролирующего по Западной Европе.

Лето в 1901 году на Псковской земле выдалось жарким. «У нас дьявольская жара, располагающая к лени», — сообщал Дягилев Нувелю. На отдых в Богдановское по традиции съехались родственники Философовых, в том числе упомянутые ранее «розовые девочки». Одна из них, Зинаида Каменецкая, вспоминала: «Парит. На тёмном озере тихо стоит лодка. На дне лежит Серёжа и исправляет очередную статью для «Мира Искусства». На лавочках сидят Дима и розовые девочки и читают. Пахнет цветущей липой и тиной. Серёже лень двигаться, лень думать. Закрыв свои бумаги, он потихоньку берёт весло и ударяет по воде. Дима и девочки, залитые брызгами, испуганно вскакивают со своих мест. Утлая лодка начинает крениться и вертеться. Но тут уже орёт от страха Серёжа — гадалка Блоха, та, что живёт между Богдановским и Усадищем со своими кошками и собаками, предсказала ему «смерть на воде». И, как ни странно, через много лет предсказание сбылось».

Склонный верить в разного рода приметы, Дягилев уже давно находился в плену суеверий, а это страшное предсказание запомнил на всю жизнь. Верил он слишком буквально, отказавшись с тех пор купаться в водоёмах и испытывая панический страх перед морскими путешествиями на пароходах. Пересекать Ла-Манш, тем более плыть в 1916 году со своей труппой в Америку было для него адской мукой. Рассказ об этом впереди.

Работа Дягилева над книгой о Левицком продолжалась весь осенний период и была завершена в рукописи к концу года. Как видно, он умел ставить перед собой цели и выполнять свои планы. Кроме того, в октябрьском номере «Мира Искусства» он опубликовал свою большую статью «О русских музеях», в которой, по существу, наметил реформу музейного дела, подняв важные вопросы о пополнении коллекций, хранении и реставрации произведений, постоянной экспозиции и научных каталогах. Придерживаясь мнения, что «музей непременно должен быть также и нашей историей в её художественных изображениях», Дягилев утверждал: «А у музея есть прямые и важные задачи, главная из которых состоит в том, чтобы разобрать имеющийся у него скученный материал, выделить и сконцентрировать всё важное и начать восполнять пробелы, но не случайно, на периодических выставках, а сознательно и строго систематично». При этом, говоря о музейной работе, он отметил, что она не может осуществляться «без особой любви к делу». И, кажется, идеи Дягилева найдут то или иное воплощение, когда некоторые мирискусники, такие как Бенуа, Яремич и Грабарь, в дальнейшем именно «с любовью» отдадут часть своей жизни музейной деятельности.

Этой осенью в редакции «Мира Искусства» появился Игорь Грабарь. Для дягилевского журнала он уже три года писал обзорные статьи о художественных выставках в Мюнхене, где учился, а затем и преподавал в частной школе Антона Ажбе. Среди русских учеников этого словенского живописца и педагога были также И. Билибин, М. Добужинский, В. Кандинский, Д. Кардовский, К. Петров-Водкин и А. Явленский. Переписываясь с Дягилевым и Философовым, Грабарь никогда прежде не встречался с ними. В свою очередь мирискусники не имели никакого представления о Грабаре как художнике.

«Дягилева я никогда не видел, но почему-то сразу узнал, кто из присутствовавших в комнате Дягилев, — писал Грабарь в автобиографической книге. — Он сидел за большим письменным столом и при моём появлении <…> встал и пошёл ко мне навстречу с дружески протянутыми руками. <…> Он тут же повёл меня по комнатам редакции, показывая висевшие на стенах картины. По поводу каждой из них он рассказывал, как и где её приобрёл, передавая интересные подробности об их авторах и своих встречах с ними. <…> Он познакомил меня со всеми бывшими в комнате — Философовым, Нувелем, Бакстом и Розановым».

Василий Розанов, по словам Грабаря, был «обладателем огненно-красных волос, небольшой бороды, розово-красного лица и очков, скрывавших бледно-голубые глаза». В том же 1901 году его пастельный портрет написал Бакст, увлекавшийся трудами этого оригинального писателя и философа. Но не все современники любили Розанова: некоторые называли его Иудушкой Головлёвым, а Андрей Белый охарактеризовал его словами «хитёр нараспашку». Однако к «Миру Искусства» Розанов прикипел и в редакции бывал постоянно. «Был он застенчив, но словоохотлив и, когда разговорится, мог без конца продолжать беседу, всегда неожиданную, интересную и не банальную», — вспоминал Грабарь. «Розанов, собеседник tête-à-tête, в большом обществе чувствовал себя робко», — отмечал Пётр Перцов.