Сергей Дягилев - [47]

Следует заметить, что в России в конце XIX века рос интерес к странам Севера. Скандинавская литература, театр и музыка имели особую популярность. Тогда же много говорилось о конгениальном культурном развитии России и Скандинавии. Фольклорное начало с его «мистической» (или высокой) духовностью было, несомненно, важной точкой соприкосновения русского и скандинавского искусства, в том числе и в области живописи. И здесь Дягилев оказался среди первых, кто почувствовал и оценил здоровый, бодрый и подлинный «дух Севера», наделённый колоссальным художественным потенциалом. Отмечая успехи скандинавских школ живописи, в частности норвежской, Дягилев заявил: «Как только появились эти снега, озёра, туманы, ели и пахнуло севером, так все двери отворились навстречу этим художникам, и она вошла в жизнь Европы, заняв своё определённое место в её искусстве».

Выставка скандинавских художников открылась в залах Общества поощрения художеств 11 октября 1897 года. Она состояла из трёх больших разделов, посвящённых искусству Дании, Швеции и Норвегии, и представляла работы более семидесяти художников. По приглашению Дягилева на вернисаж в Петербург приехали Андерс Цорн из Швеции и Фриц Таулоу из Норвегии, причём оба гостя остановились у него в квартире на Литейном проспекте. В автобиографических заметках Цорн назвал его «выдающимся молодым русским» и вспоминал, с каким радушием он был принят в России «другом Дягилевым, подготовившим программу всех мероприятий на две недели вперёд».

В честь Цорна Дягилев устроил 26 октября банкет на 95 персон в фешенебельном ресторане «Донон» на набережной Мойки. Этот вечер надолго запомнился Цорну: «На банкете председательствовал Репин, расписавший акварелью восхитительное меню; напротив меня сидел Савва Мамонтов, меценат из Москвы»[36]. «Первый тост за здоровье «великого мастера и виртуоза» г. А. Цорна провозгласил г. Репин, — сообщали столичные газеты. — После него говорил Дягилев о значении скандинавского искусства…» Художественный критик журнала «Нива» отмечал, что русские живописцы «отнеслись самым восторженным образом к достоинствам кисти своего шведского собрата». Из России Цорн сообщал домой: «Всё прошло успешно — я никогда не имел большего триумфа».

Тот же критик из «Нивы» писал: «По свидетельству гг. Репина и Антокольского, молодые русские художники ищут за границей «новых веяний» в искусстве. Скандинавские художники эти веяния уже нашли, и выставка вполне нас в этом убедила. Импрессионизм, мистицизм, символизм имели очень многочисленных представителей на выставке, так что их произведения подавляли <…> Очень часто вы наталкиваетесь на обнажённых женщин с распущенными волосами, в более или менее неестественных позах. Одна почему-то сидит в лесу, другая забралась даже на дерево, третья находится неизвестно где, потому что различить на картине ничего нельзя». Однако для молодых художников (в отличие от журналистов) выставка представляла интерес не столько сюжетной экзотикой, сколько новыми приёмами пластического языка, разработанными мастерами Скандинавии. Именно на это и рассчитывал Дягилев.

Он не упускал из виду и русско-финляндскую выставку, которая была уже в работе и в конечном результате могла бы послужить основанием для учреждения нового творческого объединения в России. С этой целью в начале осени он ездил вместе с княгиней Тенишевой в Гельсингфорс (ныне Хельсинки) к открытию ежегодной художественной выставки в Национальном музее Атенеум для отбора произведений на петербургский вернисаж. Тогда же он поделился с Тенишевой своей последней идеей об издании нового художественного журнала. Всё свидетельствовало о том, что его идея вдохновила княгиню.

Дягилев писал Бенуа в Париж 8 (20) октября 1897 года: «…я весь в проектах, один грандиознее другого. Теперь проектирую этот журнал, в котором думаю объединить всю нашу художественную жизнь, то есть в иллюстрациях помещать истинную живопись, в статьях говорить откровенно, что думаю, затем от имени журнала устраивать серию ежегодных выставок, наконец, примкнуть к журналу новую развивающуюся в Москве и Финляндии отрасль художественной промышленности». Здесь же Дягилев выразил надежду на дружескую поддержку и журнальные статьи Бенуа, а также сообщил о Тенишевой: «Княгиня в Петербурге, и я с ней в большой дружбе. <…> Она полна энергии и, кажется, — денег».

Другим меценатом, которого Дягилев сумел заинтересовать издательским проектом, был Савва Мамонтов. Московский искусствовед, современник Серебряного века Виктор Лобанов свидетельствовал, что «С. И. Мамонтов вспоминал о Дягилеве с удовольствием, увлечённо рассказывая о его квартире на Литейном, где велись беседы о новом журнале. Молодой красавец, с седым вихрем в гуще чёрных волос, с розовыми щеками, горящими глазами, блестящими белыми зубами, задорной торжествующей улыбкой и неизменным моноклем явно вызывал его симпатии». Он считал Дягилева «фигурой замечательной». «Журнал был не только создан им, — говорил Мамонтов, — он был его мыслью, волей, желанием, если хотите, прихотливым напоминанием если не обо всех, то о многих областях нашей художественно-общественной жизни». Чуть позже Мамонтов добавил: «Дягилев умеет зажигать огнём искусства каждого талантливого человека, раздуть искры дарования. <…> Он выбирает не бутоны, а распустившиеся цветы, соединяет таланты в своеобразные букеты». Как показала дальнейшая деятельность Дягилева, особенно в Русских сезонах, «бутоны» он тоже умел выбирать, подпитывать их, готовя к дивному цветению, и с большой помпой публично презентовать.