Сергей Дягилев - [136]

Как бы то ни было, сенсационная весть о женитьбе Нижинского застала Дягилева на отдыхе в Венеции. Тем солнечным утром Дягилев был ещё в ночной рубашке, «в энтузиазме выделывая слоновые антраша» под музыку нового балета, исполняемую на рояле Мисей Эдвардс, когда в номер отеля на Лидо принесли телеграмму. Прочитав депешу, он стал мертвенно-бледным, впал в истерику и был готов крушить всё, что попадётся под руку. Хосе Серт и Лёвушка Бакст, срочно вызванные на помощь, не сумели его успокоить. «Обезумевшего от горя и гнева Дягилева поскорее увезли в Неаполь, где он предался отчаянному разгулу», — вспоминала Мися.

Наконец-то придя в себя, Дягилев в сопровождении Беппо, нового молодого слуги-итальянца «с кудрявыми чёрными волосами и глазами-бусинками», покинул Италию в конце сентября и отправился в Париж для организации очередного Русского сезона. По пути он заехал на три дня в живописный швейцарский городок Кларан к Стравинскому, который работал там над оперой «Соловей» (по сказке Андерсена). На этот раз новая опера заинтересовала Дягилева — ещё бы, ведь с балетами теперь много нерешённых вопросов, — и он предложил в будущем году поставить её в Париже и Лондоне, желая переманить на свою сторону Стравинского, имевшего предварительную договорённость о постановке «Соловья» в Москве, в новом Свободном театре. В качестве художника москвичи хотели привлечь Бенуа, о чём Дягилев, несомненно, знал и вполне одобрил его кандидатуру для своей антрепризы.

После «Петрушки» старые друзья вроде бы и поддерживали отношения, но от активной деятельности в «Русских балетах» Бенуа воздерживался, не желая, по его словам, «быть где-либо сбоку припёку». Весной того же 1913 года он писал Дягилеву: «Нет, дорогой друг, нынче я решительно отказываюсь участвовать в твоём деле. <…> Пропуск одного года может привести к вящему нашему слиянию в будущем, тогда как участие в нынешнем году и невозможно и нежелательно». Стараясь привлечь Бенуа к сотрудничеству, Дягилев умел найти нужные слова, способные задеть за живое: «…что бы я до сих пор ни делал, я всегда тебя видел рядом со мною. Ты в моих мыслях всегда был органически связан с каждым моим движением, и потому, мне кажется, нет «тех условий», которые могли бы нас разделить навсегда. В частности же, нынешний год в моём театральном деле я считаю особенно трудным, так как это год опасных экспериментов и мне особенно ценна близость тех немногих, которые до сих пор составляли со мной одно».

Глубокой осенью они встретились в Москве, где Бенуа оформлял спектакли Московского Художественного театра, а Дягилев приехал заключить договор с Шаляпиным на будущий оперно-балетный Сезон, а также по другим антрепризным делам. Поворошив прошлое, Бенуа вновь загорелся, о чём красноречиво свидетельствует дневниковая запись от 21 ноября: «Кстати сказать, я иногда сам себе удивляюсь, что меня приковывает к этому гениальному мошеннику и развратнику? Но сейчас же нахожу и ответ: только с ним моя творческая работа получает тот радостный и веселящий душу размах, без которого я жить не могу».

В конце ноября 1913 года российские газеты, сообщая новости о дягилевской труппе, уделили большое внимание отставке Нижинского и возобновлению сотрудничества с Фокиным. Находившийся в Будапеште Нижинский действительно получил от режиссёра «Русских балетов» телеграмму о том, что господин Дягилев теперь не нуждается в его услугах. Формальным поводом для увольнения послужил отказ Нижинского от одного из выступлений в Рио-де-Жанейро, когда он требовал от барона Гинцбурга немедленно выплатить причитающиеся ему деньги. Вместо него в тот день танцевал Александр Гаврилов, которому пришлось спешно разучивать роль.

Режиссёр Григорьев, получивший из рук Дягилева текст «злополучной телеграммы» с настоятельной просьбой отправить её Нижинскому, был немало поражён жестоким решением своего директора. «Мне казалось, что Нижинский и «Балеты Дягилева» нераздельны, — размышлял Григорьев. — В большой степени именно на Нижинского был рассчитан наш теперь уже значительный репертуар, и то обстоятельство, что Дягилев сосредоточивал на нём рекламу, привело к тому, что общественное сознание идентифицировало нашу труппу с Нижинским. Кроме того, сотрудничество Дягилева с Нижинским породило новое течение в хореографии, о котором уже немало сказано и написано. Короче говоря, я не представлял, как можно обойтись без Нижинского, и тем не менее за пять лет общения с Дягилевым я ощутил всю сложность его характера. Он был человеком, не зависящим от других людей, как бы они ни были ему нужны, и теперь, после женитьбы Нижинского, я не понимал, как будет продолжаться их сотрудничество. Но моя вера в огромные возможности Дягилева подсказывала, что он найдёт выход из этого положения…»

Сергей Павлович ещё в Венеции решил, что к «Русским балетам» теперь нужно снова привлекать Фокина. Для «Легенды об Иосифе» это будет наиболее подходящий хореограф, — думал Дягилев и легко убедил в этом находившегося здесь же, в Венеции, Гофмансталя. Он знал, что вернуть Фокина будет нелегко, но едва ли сомневался в своём успехе. По словам Григорьева, телефонный разговор импресарио с балетмейстером длился не менее пяти часов: «Положив трубку, Дягилев облегчённо вздохнул. «Ну, кажется, устроилось, — сказал он. — Всё же он крепкий орешек!». Фокин вернулся в труппу в качестве главного хореографа и первого танцовщика при условии, что в период его работы по контракту ни один из трёх балетов Нижинского не возобновится. Кроме того, он заявил Дягилеву, что принял «решение никогда ни в каком случае и ни в каком деле одновременно с Нижинским не участвовать».