Серенада на трубе - [2]

Но так я думала позднее, а в этом рассказе, написанном от первого лица, мне нельзя быть ни слишком умной, ни слишком глупой — я должна быть такой, какой бывает пятнадцатилетняя девушка.

Я уселась на пуховик и посмотрела на Эржи. Она стояла у печки, дрожа и заливаясь слезами.

— Эржи, — попросила я, — подними–ка юбку.

Она подняла красную юбку, а внизу была еще одна красная юбка.

— И вторую подними, Эржи.

Она подняла и вторую.

— А еще сколько красных до первой белой?

— Ишо две, — сказала она и утерла нос.

— И их подними!

Она подняла еще две юбки, потом еще четыре — и все. Она стояла прямо; толстые красные ноги были всунуты в тапки, les pantoufles[1], вспомнилось мне, и я спросила Эржи:

— Dis moi[2], Эржи, откуда у тебя ces pantoufles?

— Не смейтесь надо мной, барушня, сказала она, — мне жалко, што. Зачем, куда вы едете?

— Нет, Эржи, ты все–таки скажи, откуда у тебя ces merveilleux pantoufles?[3]

— Kérem szépen[4], не смейтесь надо мной, én nem kisasszony[5] Мезанфан[6]. Мне очень жаль.

И она снова заплакала.

— Ну ладно, Эржи, ладно, опусти юбки. И перестань причитать. Слышишь?

Склонив голову, она вся содрогалась от рыданий, мне видна была прямая ниточка пробора посреди головы, кончик красного носа и несколько рядов стеклянных бус, подпрыгивающих на груди. Она уже поседела, но все еще оставалась в городе. Она приехала сюда, чтобы научиться хорошим манерам, — венгерским девушкам перед замужеством полагалось на три года приехать в город и поступить в услужение, чтобы они дома, в деревне, могли быть настоящими хозяйками. Но времена изменились, она мне так и сказала: «изменили времена», — и ее учение было теперь ни к чему. «Бодор женился тием временем, что поделаешь? Придется останется здесь». И она осталась.

— Ты почему не уезжаешь? — спросила я. — Почему бы тебе не работать дома, раз уж ты все равно работаешь?

— Привыкла я здесь. Братья все переженились и сестры, родители есть теперь старые. Что делаться?

Она еще ходила на прогулки по четвергам и воскресеньям, кого–то ждала, ходила каждую неделю. Надевала другие, янтарные бусы, разноцветные ленты и отправлялась. Может, она тоже ждала своего полицейского. В сорок–то лет кого же еще найдешь? Только вдового полицейского — больше никого.

— Эржи, как Манана нашла своего полицейского? И почему он ее бросил?

— Не знай, барушня. Манана не говорит. Манана свистит. Бедняжка.

— Да знаешь ты, только сказать не хочешь.

— Не знай.

— Ладно, дай мне хлеба с маслом. Пожалуйста.

— И с помидором?

— Да. Только не режь. Так дай. И без соли.

Я любила помидоры. В особенности я любила с ними бутерброды. Всю зиму я мечтала о бутерброде с помидором и, когда наступало лето, наедалась так, что хватало до новой зимы.

Эржи подала мне тарелку и села на постель. Свои большие руки она прятала в подоле юбки, руки, которые раз в неделю она травила щелоком. Но пахли они не щелоком, а зеленью для супа.

— Эржи, знаешь, твои руки пахнут пастернаком.

— Знай.

— И огурцами.

— Знай.

Она снова заплакала и кинулась мне на шею.

— Куда вы едете, барушень?! У вас мама не есть нормальная.

— Да нет, нормальная. В неделю четыре дня. А больше и не надо, больше не о чем и говорить. Ну о чем говорить, Эржи, ты скажи?

Не нравятся мне люди, которые слишком много говорят. Слова — это корабли, которые ты грузишь и спускаешь на воду. Кто много говорит, у того внутри пусто — покинутый порт, собаки живой в нем не сыщешь. Потому мне и нравится Эржи. У нее нет никакой инициативы, она лишь отвечает на вопросы. Все мои корабли стоят в порту, а сколько еще причаливает, ой–ой!

— В горах хорошо, Эржи. Там спокойно, катайся себе весь день на лыжах.

— А школа?

— Обойдется и без школы. Катаешься себе на лыжах и привозишь для базы продукты. Моешь посуду. Ты–то ведь ее моешь!

— Не для вас это дело! Вы ведь барушень. Нужен иметь успех в жизни. Как барушень Клара.

— Клара — Мария-Деспине, Эржи, ты же знаешь, иначе тетушка Алис сердится.

— Не могут я так выговорить, только нужно, чтоб был свой занятий. Не быть вроде меня, на чью–нибудь милость. Должен и дальше ходить в школу.

— А ты училась в школе?

— Четыре класса. Дольше не мог. У меня был меньшие братья, теперь все. Надо был у них растить. Ходите в школ, барушень. Слушайте меня. Идите в интернат. Это можно.

— Кто платить–то будет, Эржи? Задаром нельзя.

— Да можно. Надо узнавать.

— А одежда? Кто мне ее сошьет, Эржи? Ты дашь мне взаймы две юбки?

— Все дам, что есть. И душу свою дам.

— И ленты, и les pantoufles?

— Все.

Она опять плакала и обнимала меня. Я чувствовала, как она дрожит, и мне вдруг стало ее жалко. Я взяла ее за руки и принялась успокаивать. Не переношу, когда люди плачут. Мама — Мутер поет, и я так привыкла. Манана свистит. У нас в семье никто не плачет, а что там ни говори — это моя семья: мама, я и Манана, которая мать Мутер и моя бабушка.

3

Две лестницы ведут со двора в дом. Здание построено в форме моста. Когда–то вдоль нижнего коридора тянулись прилавки с товарами. Деревянных ворот не существовало, по вечерам торговля шла при свечах. Сохранились еще закопченные стены и огромная дверь, преграждающая свет с улицы. Вход — это туннель, который ведет к маленькому садику, выросшему на камне. В коридоре нет лампочек, тьма там царит всегда, но в особенности вечером, когда сад поглощен тенью. Хотя существует электрическая сеть, дом освещается свечами. В подвале со времен «расцвета торговли» хранятся комки воска, и старик занимается еще и изготовлением свечей. Только для семьи. Тонких, анемичных свечей на каждый день и толстых белых — для подсвечников, которые зажигаются в дни приемов. Главная задача — уповать на дневной свет и на воспоминании о горном солнце. Комнаты настолько мрачные, что пламя свечей лишь увеличивает темные углы. И холодно. Гораздо холоднее, чем на улице, особенно летом. Если не выйдешь время от времени погреться, то рискуешь промерзнуть до мозга костей.