Серенада - [4]

— У тебя тоже все в порядке? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — А как дела у мамы?

— Хорошо, — сказал я, — как и всегда.

— А в последние дни?

— Тоже хорошо. Я так думаю.

— Ты так думаешь?

— Когда я с ней разговаривал, все было хорошо.

— Когда это было?

— Вчера. Нет, позавчера.

Она позвонила поздно вечером. Я был занят и обещал перезвонить на следующее утро. Но поскольку рано ушел из дома, а весь день был забит разными встречами в Амстердаме — если уж мне надо было в другой город, я старался не терять времени даром, — о звонке я так и не вспомнил.

— А потом? — спросил Фред.

— Больше я с ней не разговаривал. Что-то случилось, Фред?

— У нее есть кто-то другой?

— Другой? Что ты имеешь в виду?

— Я что, говорю по-китайски? Другой. Мужчина, как я.

— Понятия не имею.

Любовные проблемы. Как видно, они и после семидесяти не исчезают. Фред боялся, что мама завела себе другого. Но на такое она была не способна. Моей маме это чуждо.

— Я не могу ее найти, — сказал Фред. — Она будто прячется от меня.

— Она от тебя без ума. Никогда не видел, чтобы она так относилась к кому-нибудь.

— А что, были другие?

— За последние тридцать лет никого, но до той поры, как тебе известно, она была замужем.

— Жаль, я не встретил ее раньше, Бенни. Какая женщина! Я не хочу ее потерять, говорю со всей откровенностью. Вот почему мне так больно, что она не берет трубку и не открывает дверь.

— Не открывает дверь?

— За последние два дня я, наверное, раз сто заходил к ней, дружище. Любовь — это как болезнь. Я просто с ума схожу при мысли, что она больше не хочет меня видеть.

— Наверняка она хочет тебя видеть, Фред, не волнуйся.

— А я вот как раз волнуюсь.

— Знаешь, должно быть, она отправилась в свое ежегодное путешествие. Заранее она ничего не говорит, а потом звонит — из Женевы, из Милана или Бог знает откуда еще.

— Если бы она собиралась уехать, по ней все равно было бы что-то заметно.

— В том-то и фокус, что нет. Она просто улетает, а звонит уже из отеля.

— Бенни, дружище, если так, то она уже целых два дня в пути.

Я хмыкнул и вдруг с ужасом подумал: что-то не так. Никогда еще она так долго не тянула с сообщением о том, куда ее занесло очередное путешествие. Она звонила сразу, как только коридорный закрывал за собой дверь ее номера.

— Она не берет трубку, — жаловался Фред. — Я только что еще раз пытался дозвониться, набирал номер, наверное, тысячу раз — бесполезно. Опять заходил, звонил в дверь, кричал — ни звука в ответ.

Она умерла, вдруг молнией сверкнуло у меня в голове. Она не уехала, а умерла. Чудовище возле ее печени. На мгновение я замолчал, но не хотел волновать Фреда еще больше, он и так уже слишком нервничает.

— Поверь, Фред, скорее всего, для этого есть какая-то простая причина. — Я был не в состоянии придумать что-нибудь путное. — Может, звонок сломался.

— Ну, тогда уж она внезапно оглохла, — ответил Фред. — Звонок работает прекрасно.

— Я обязательно схожу посмотрю.

Я сразу же набрал мамин номер. Съездить в Амстердам, на Рафаэльстраат, займет минимум полтора часа. В результате от ночи останется всего ничего, а у меня каждая минута на счету, ведь каша, которую я успел состряпать на «Роланде», была крайне жиденькой и безвкусной.

Нет, все-таки что-то случилось. Я не мог понять, почему она не открывала ему, своему поклоннику, в которого влюблена как девчонка. Когда я видел их вместе, она так нежно сжимала пальцами его руку, словно боялась, что он уйдет.

Телефон продолжал звонить. Она не отвечала.

Покинув веранду, пять лет назад переделанную под студию звукозаписи, я включил сигнализацию и запер дверь одного из двух домов, которые вот уже восемьдесят лет стоят под одной крышей в тени хилверсюмской ратуши.

Я раздумывал, не позвонить ли Инге, хоть она и предупредила меня, что назавтра к десяти часам должна закончить статью для газеты. С понедельника она сочинила ни много ни мало три замечательные строчки и сегодня ночью осталась в своей амстердамской квартире, на безопасном расстоянии от моих флюидов. Там она будет беспрерывно курить до самого утра, ругаться и буйствовать до тех пор, пока статья не будет готова. Если я ей помешаю, сосредоточенность обернется яростью и меня, чего доброго, обругают последними словами. Страх перед неудачей и перфекционизм сливались в ее характере в этакий огненный шар, который несколько раз в неделю нужно было гасить километровыми пробежками в парке Корверсбос. Возвращалась она потная и по колено заляпанная грязью, но выпустив пары, так что можно было рассчитывать на полсуток покоя и примирения, пока впереди не начинал маячить крайний срок сдачи следующей статьи.

Мне не хотелось выводить Ингу из состояния «рабочей» ярости. В конце концов, за мою мать в ответе я один. Я завел старый «ситроен», ожидавший на гравийной дорожке, и поехал.

У Ларена я свернул на шоссе А-1 и на скорости выше разрешенных ста километров помчался в сторону Амстердама. Было около восьми, и солнце висело над Нарденом — теплый вечер одного из последних июньских дней. Пробка уже рассосалась, дополнительный ряд посередине магистрали перекрыли. По озеру Нардермеер скользили десятки лодок с огромными буквами и цифрами на парусах всех цветов радуги, быстроходные катера зигзагами неслись к Алмере или Мёйдену.