Серенада большой птице - [13]

Все это он не выдумал.

Однажды ночью Сэм вскочил и, сорвав щит с окна, завопил:

— Не пропускайте сюда канадцев, ради Христа, не пускайте сюда!

Другой раз он сел на постели среди ночи с криком:

— Уводи! — Три раза прокричал и повалился на койку вроде как с плачем.

Надо думать, мы разбились. Я не сумел увести самолет.

Мне ничего не снится. Я выключаюсь на все сто.

Утомление — это болезнь. Сначала она поражает мозг, проникает по нервам в руки и ноги, в мышцы лица. И уж сделать малейшее дви­жение становится невыносимым испытанием.

На земле мы с Сэмом прелестно уживаемся. Но в воздухе я его не­навижу. Не могу вести самолет по его вкусу. Он не может по моему вкусу. Я ничего не говорю, лишь обругиваю его в свою кислородную маску. А что скажешь? Он пилотяга лучше.

Раз, когда я нарушил строй и он тут же схватил штурвал и выжал вперед, я сказал:

— Слушай, Сэм, у меня единственный способ выучиться: сидеть и вести эту штуковину.

Шли мы тогда над Англией. О вражеских истребителях ни слуху.

— На тебе жизнь девяти товарищей, — заорал он. — Время у тебя будет. Берись и веди штуковину, — и передал мне управление.

Я был готов убить его — из пулемета, или топором, или ножом, что под руку попадется.

А на земле все по-другому.

— Подлец я был сегодня, — сказал он мне тогда. — Не знаю, что со мной творится.

Я смолчал, он ведь прав, в самолете еще девятеро, и я могу всех за­губить в любой день и час. Но от усталости не могу задержаться мыслью на этом. Надо потом выбрать момент, обдумать по новой.

Пожалуй, мы все дружно разбились бы, если б Сэм сам не сказал, чтоб его отстранили от полетов. Доктор Догерти лишь одним глаз­ком глянул и решил:

— Три дня сидеть на земле. Никаких пробных полетов, ничегошень­ки, сплошной постельный режим.

— Доктор у нас молодчага, — говорит Сэм.

— Лучше всех среди здешней братии, — в полный голос произносит Бэрд. — Самый лучший. — Бэрд пьян, криклив, несносен.

— Давайте-ка все по койкам, — выкладывает Сэм. — Завтра пое­дем гулять в увольнение.

Лондон

До того я не в себе, когда садимся в поезд, что первую половину дороги до Лондона и в окно-то не гляжу, только тут соображаю, сколь­ко пропустил. А за окном все та же заботливо прибранная зеленая Анг­лия.

Вспоминается, в какие города прибывал я поездом. Денвер, Бойсе, Филадельфия — вот уж велика.

Выходим на вокзале Кингс-Кросс, берем такси до Пиккадилли.

— Только не в клуб Красного Креста, — предупреждает Сэм. — На­доела армия донельзя.

Всем нам донельзя надоели пилоты, да и сами друг другу, когда ни про что иное и не думаешь.

На фоне лондонских аэростатов заграждения Сэм смотрится отлич­но. Решаюсь побыть с ним и дольше, надеюсь, поладим.

Шофер подыскал нам гостиницу, спрятанную в глубине двора на Сент-Джеймс-стрит. Две кровати встык, зеленые шелковые покрывала. Ложимся на них, попиваем виски, чтоб собраться с духом.

— Ничего коечки, — говорит Сэм.

— Ничего комнатка, — отвечаю я.

Теперь мы готовы прогуляться. Теряю Сэма в первом же питейном заведении. Бреду по пустынной улице под яркой луной. Ночь прохлад­ная, ночь мирная, без зениток, без «сто девятых» в тучах, и туч нет, только аэростаты блещут среди звезд.

Просыпаюсь в нужной кровати в нужной гостинице, Сэм рядом. Хо­роша постель, мягкая и глубокая, будто сама ночь.

Потом меня будит Сэм:

— Сходим в церковь.

Стоим в уголке Вестминстерского аббатства и наблюдаем входящих. Никакой толкотни. Тишина, и люди входят тихо.

На протяжении почти всей службы я в свете свечей рассматриваю цветные окна этого извечного прибежища, острова мира в сердце города войны.

После этого мне все равно куда. Сэм должен с кем-то повстречаться. Я скитаюсь по улицам. Смотрю на баржи и катера, слушаю Биг Бен, поджидаю Черчилля, не покажется ли на Даунинг-стрит, 10.

Выстоял очередь на автобусную экскурсию, другим автобусом воз­вращаюсь. Рассуждаю, каково было бы жениться на принцессе и жить во дворце. Куда ни глянь, Лондон, всюду Лондон. И уж очень много военных, очень много американцев, очень много чумазых детишек. Кое-где руины, в других местах повреждения невелики, но в общем-то все целое и древнее и немножко привлекательное.

С краю толпы, собравшейся поглазеть, как силач-горбун рвет напо­полам телефонную книгу, заприметил я девушку. Стою рядом с ней, смеюсь вместе с нею, улыбаюсь ей, когда она оглянулась на меня.

— Ну и сила! — говорю. Она по-прежнему улыбается.

Мы с ней перекусили в русском заведеньице на Оксфорд-стрит, пьем густо-каштановое пиво до самого закрытия в тихом кафе под названи­ем, кажется, «Герб новолуния». Там мы мечем дарты, три раза подряд проигрываем англичанам-саперам.

Она и русская, и чешка, с подмесью польской и французской.

— Зови меня Мэри, — говорит.

Ее темные волосы небрежно свисают копной, глаза ясные-ясные и глубокие. На работу ей заступать в полночь.

Я распрощался с ней в тенистом сумраке, улица залита ласковым лунным светом.

Я слегка заблудился, но нашел-таки дорогу к своей лежанке с зеле­ным шелковым покрывалом. Сэма нет. Стою у окна недолго, слушаю город Лондон под луной. Завтра может мне выпасть Берлин под солнцем.

Но я как-то не озабочен. Все сейчас иное, Я слегка развеялся.