Середина июля - [27]

Из неких заполненных кровью сфер нахлынула на Опусова волна, накрыла его багрово; долго был он жрецом, набивавшим брюхо своих богов жертвенной кровью мальчиков вроде этого, стоявшего перед ним с лепетом глупых вопросов на устах, а теперь словно выплеснули пресытившиеся боги на него кровавую блевотину; и он в ужасе закричал:

- Дурак! дурак!

- Погодите! - заторопился Николай. - Я же просто запутался. В смысле награды и этой женщины... Она мне нравится, я, может, даже полюбил ее после всего у нас с ней случившегося, но все же опасения... и признайте, что у меня есть причины опасаться... Если бы не какая-то насильственность... Если бы не это мое внедрение к ней по вашему указу... Если бы я верил, что вы награждаете меня от чистого сердца, а не с усмыслом, не с расчетем... Поймите, тут противоречие! Я вас слушаюсь, я воспринимаю вашу науку и иду путем, на который вы меня направляете, но я и собственную волю имею, и когда-нибудь я ведь стану как вы, а то и... больше, потому что ученики, знаете, часто превосходят своих учителей...

Так бормотал, летел в неизвестность, в пропасть Николай, перебивая гнев учителя. А тот топал ногами в пол и выкрикивал, как попугай: дурак! дурак!

- Да что вы заладили? - отчасти как будто вспылил парень. - Пусть я сморозил глупость, так вы объясните все мне досконально человеческим языком, а не обзывайтесь.

- Ты вот что, - сказал Опусов, укрощая свое бурление, - ты разузнай у нее про Филонова. А награды будем делить после. Я тебе потом все объясню. Когда ты с ней встречаешься?

- Договорились, чтоб сегодня.

- Сегодня должен все знать, - ледяным тоном приказал старик. - Иди!

Николай ушел, недовольный учителем, а тому словно уже и не нужна была высоко ценимая на рынке картина, а нужна была искренняя, бескомпромиссная и безраздельная власть над красотой - то ли самого полотна, за которым он охотился, то ли его нынешней обладательницы Зои Николаевны. В этом Опусов немного путался. Зоя Николаевна получалась как бы внутри картины. Впрочем, этим он занижал для себя остроту того факта, что Зоя Николаевна была слишком живой особой, слишком из плоти и крови, и что обладания ее плотью сподобился столь жалкий субъект, как его ученик. А ведь встань они оба перед ней, так она, пожалуй, выбрала бы все-таки Николая. Над ним, Опусовым, посмеялась бы, фиксируя как недостойного ее. А для него вопрос, заслуживает ли он чести обладать ею, затрагивал слишком большую болезненность, и разве что в страшном порыве правды, когда словно выворачивалось наизнанку нутро, он мог пробормотать что-то вроде того, что, может быть, и не про таких, как он, придумана и создана Зоя Николаевна. Я ущербен, отчаянно правдил порой Опусов. Это вырывание из души каких-то корней было у него приобщением к предельной искренней трагической подлинности бытия, чего не было даже у красоты Зои Николаевны, которая, как ни верти, оставалась все же преходящей. Но ущербен он был не моральным нестроением, сделавшим из него мелкого жулика, а своим уродством, конусообразностью. У него не разберешь, где зад, а где перед. Все это он знал, впрочем, внутренним знанием да и то лишь когда случалось как бы хлебнуть из преисполнившейся чаши терпения, вслух же об этом говорить не следовало. А Николай, тот парень видный, и Зое Николаевне иного, кажется, и не надо. С другой стороны, у Николая - и вот тут шаг вперед, к человечеству и вместе с человечеством, в ногу с ним и сразу к совершенству да прочь от отсталости всех этих Николаев - нет перспективы роста, он никогда не станет крупной фигурой, личностью, тогда как он, Опусов, станет, непременно станет, и в том ему поможет кстати и, между прочим, совершенно оправданно обретенный Филонов. Зоя Николаевна - в этом суть - женщина прелестная и по-своему не глупая, способна, в отличие от Николая, от Николаев, сделать вслед за ним радикальный шаг, пусть хотя бы только из подражания, по женскому обезьяничеству, а раз так, то возможно (внимание!), возможно-таки сближение между ними. Бывал Опусов и практичен у этой мечтательной мазни, когда хотел придать ей подобие настоящей живописи. Ведь ясно, вещал он с видом дельца в монотонную серость своего одиночества, что Зоя Николаевна кому-то должна отдать картину, например, ему или Николаю: пусть выбирает. У нее, лишенной торговой сметки, картина лежит мертвым грузом, следовательно, картиной должен заняться человек, который сумеет выгодно ее продать. Может быть, имеет смысл подразумевать в Зое Николаевне компаньонку, младшего товарища, которому необходим руководитель? Что ж, пусть выбирает между ним и Николаем. Бог мой, да ведь яснее ясного, что с Николаем она в два счета пропадет, а с ним будет жить как у Христа за пазухой, ни в чем не ведая нужды. Вот в этом-то он как раз беспредельно превосходит Николая. Превосходит духовно, и перед таким преимуществом смазливость мальца ничтожна и не стоит даже упоминания.

Выбивало из колеи сознание, что Николай уже обладал Зоей Николаевной и нынче будет обладать опять; было в этом обладании что-то от надсаживающих ухо повторов заезженной пластинки. Стыдно Опусову участвовать в соревновании, в котором он только и может протовопоставить своему молодому и прыткому сопернику, что мечты да расчеты на свое моральное величие, но справиться с собой он не мог и участвовал, всю его душу заполонили видения Николаевых плотских успехов. От нечего делать, при таких-то пылкостях, Опусов подался на улицу, забрел ненароком на рынок и, остановившись перед лотком подчиненной ему торговки, уставился на бабу. Вымученной подобострастной улыбкой, растянувшей ее губы, несчастная еще вернее придавала себе сходство с неким порождением кошмарных сновидений, но в голове у Опусова делалось какое-то чудесное переключение, и он видел не глупую и плоскую физиономию этой немолодой женщины, а прекрасный лик Зои Николаевны, единственной, кого он любил в этом мире. Торговка, думая, что он ждет от нее повторного отчета (утром-то брал уже), не слишком радостным тоном принялась излагать ему историю своих дневных торговых подвигов, а он не слушал и все еще не видел этой никчемной бабенки, а катался в какой-то клубящейся живой тьме, в которой вдруг возникал впечатляющий торс Зои Николаевны или мощно гнулась ее спина, а то ступала в которую внезапно ее сильная и стройная нога, обнажаясь все выше и выше, до самого уж верха бедра, никогда им у нее не виданного. Опусов захлебывался от счастья, приближался к заветной плоти сквозь сумасшедший жар, притискивался горящими губами к белой коже. Проступила торговка с вопросом: чево?