Середина июля - [28]

- Что чево? - мрачно откликнулся Опусов. Почувствовал себя алхимиком, получившим не гомункулуса в каком-то позлащенном сосуде, а гнусную женоподобную тварь в набитой всякой грубой и никчемной всячиной лавке.

- Чево вы, спрашиваю, пищите, Филипп Андреевич?

- Я пищу?

- Попискивание такое издаете, визг, как у маленькой собачки...

Олицетворением глупости была эта баба, воплощением всего ненужного Опусову, гадкого, мерзкого, ненавистного. Он в тупике, а как выбраться? Сходил он с ума возле этой торговки. Он зажал ее нос цепкими пальчиками и стал крутить, стал гнуть всю эту подлую особь, нагибать ее к прилавку, к земле. Теперь она безусловно пищала.

- Ай, Филипп Андреевич, что такое? что за выкрутасы?

Торговцы высовывались из палаток и, думая, что хозяин расправляется с нерадивой работницей, смеялись, судили и рядили между собой, смеялись не только над мукой бабы, но и над мнимым величием запальчивого урода, выносили свой суровый приговор его жестокости.

- Конституция запрещает такое обращение с человеком! - крикнул кто-то грубо.

Опусов ушел. Конституция! Эти невольники, эти рабы говорят о Конституции! Старик шел по улице и игольной тонкостью губ словно на швейной машинке выстрачивал сатирическую ухмылку умного и безжалостного эксплуататора. Но от мысли, что у него сейчас, в его нынешнем ущемленном победами Николая положении нет твердого сознания своих конституционных прав перед Зоей Николаевны, что появись она сейчас тут, перед ним, он непременно взял бы в разговоре с ней какой-то униженный тон, у него на глазах выступили слезы. Он шел и смеялся сквозь слезы, представляя себе, как Зоя Николаевна крутит ему нос крепкими пальцами, гнет его к земле.

Ноги сами принесли его к дому, где она жила. Другого пути не было. Если он сбивался с него в сторону, ноги запутывались в асфальте, уходили под землю, уводили в ад, а когда держался этого пути четко и послушно, они вырастали, помогая ему головой коснуться облаков и увидеть, что в раю его ждут даже большие, чем снисхождение и милость Зои Николаевны, блага. Войти бы к ней и все рассказать. Нет, не все, сказать разве, что Николай хочет ее обмануть, обманом выведать у нее тайну филоновской картины, завладеть картиной и выгодно продать. Хочет оставить ее на бобах, а вот он, Опусов, живет мечтой спасти ее достояние, то, что принадлежит ей по праву наследования, пусть и не подкрепленному законом. Она будет наслаждаться обладанием ценной картины - за нее, может, и миллионы дадут! - а он оставит себе возможность умиления, счастливую мысль, что помог ей в трудную минуту, спас от вора, ничего не требуя для себя взамен. Ну, разве что время от времени встречаться с ней, беседовать, рассказывать, что было бы, когда б она снизошла к его любви и ответила на нее взаимностью. Может быть, она не прочь покрутить его за нос? Помилуйте, разве это проблема! Он готов.

Сумерки сгущались, Опусов сидел в твердеющей тени деревьев на лавочке перед домом, где жила Зоя Николаевна, и мысленно просовывал нос сквозь какие-то заросли, умиленно подставляясь под хваткие пальчики. Прошествовал Николай, глупец, которого разбирает страх, как бы учителево желание наградить его не завело его в романе с прекрасной женщиной слишком далеко. Вот оно как: нес парень в руках цветы. Старик понял, откуда они. Зашептал голос гнева, ненависти. Парень разоряет его, да и торговкам ведь потом приходится восполнять урон из собственного кармана, стало быть, он и бедных женщин обижает. А смеет думать, будто учителю пришло в голову наградить его! Учитель сейчас этого недоумка с удовольствием придушил бы, как цыпленка.

Когда стемнело, голова у Опусова абсолютно пошла кругом и такие стала выписывать круги, что даже как будто уже и не могла поместиться на той улице. Вращалась как огромный жернов. Они там, на втором этаже, включили свет, предположительно в кухне, должно быть, угощаются и разговаривают. Опусов пришел в неописуемое волнение, раскладывая, что наступило, мол, самое пригодное время для любви, время, когда Зоя Николаевна сладко потянется, зевнет и, с вожделением поглядывая на того, подлейшего из подлых, скажет: ну, славно поболтали, а пора, знаешь, в постельку. Так это представлял себе Опусов. Он-то, на месте Николая, сам бы еще раньше подвел ее к кровати, торжественно подвел бы, и все между ними было бы необычайно ярко и чисто, но он был на своем месте и ничего, уступивший первенство сопернику, не мог поделать. Сам ведь уступил, сам послал его, а теперь только напрасно кусал локти. Звериный вой рвался из его глотки. Голова, расширившись на своих кругах до невозможности, прогнула его, повлекла куда-то, тупо глядящего в землю. Он шел как пьяный, но ощущал себя грозящим силой быком. Мощь на слоновьих ногах передвигалась впереди, заслоняя страхи и разумности, подняла его по лестнице на второй этаж, и возле двери, за которой были они, только там он затих. Все в нем замерло, насторожилось в приготовлениях к охоте. За дверью милая предлагает себя, отдает свою колдовскую наготу ничтожнейшему. Закричать бы: ты несчастна! Она была несчастна в его глазах всего миг, просто ей не повезло, муж умер, а под рукой никого достойного не оказалось, и пришлось упасть в объятия подвернувшегося хлюста, но уже в следующее мгновение она представилась ему львицей, пожирающей ягненка. Николай был этим ягненком, почему бы и нет, но ему ужасно хотелось оказаться на месте Николая и взглянуть ягненком. И все он думал, каждую минуту спрашивал себя: неужели я перед ней оказался бы таким же, как он, а то и хуже, мельче, гаже, отвратительнее? Отвечал, что нет же, конечно нет, она бы только в первое мгновение, может быть, усомнилась в нем, решила бы, что он тоже дурак и мыльный пузырь, как и тот, но когда б дошло до пожирания, когда б он лежал, подмятый ее лапами, она увидела бы, что он другой, наверняка разглядела бы она это, непременно! Отвечал себе так, а веры не было, что так оно и есть.