Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева - [20]

Но в санях, в сопровождении двух конвоиров, он оказался отнюдь не в одиночестве. К нему по дороге с криком: «Я еду с тобой!» – пересела будущая тётя Катя, нагнав любимого на нанятом ею ваньке. Сладить с ней жандармам не удалось. Им только и оставалось после полученной взятки усесться в другие сани. В далёком Берёзове, столь хорошо всем знакомом хотя бы по картине Сурикова о ссыльном Меншикове, они и прожили в любви и согласии часть срока, родив, пишет Алексеев, его «славного кузена» Серёжу. Анатолий умудрился там построить дом, а певунья Катя учительствовала (а как хотелось ей стать оперной певицей!). Потом был Бугуруслан и возвращение в Уфу, где теперь присяжного поверенного Полидорова, как сказал кучер на вокзале Александру, «знают все». Ставший одним из лидеров кадетской партии (конституционных демократов), сторонник строгого соблюдения законов, он славился красноречием, честной самоотверженной правозащитной деятельностью, чем и вызывал в дальнейшем недовольство большевиков. Кстати, в дни приезда Александра Полидоров доказывал новой власти – Временному правительству – нецелесообразность арестов «бывших слуг режима».

Катя же, не принятая уфимским обществом как незаконная супруга, чувствовала себя уязвлённой, по наблюдению нашего мемуариста, преисполненного к ней всё возрастающим любовным чувством. Сердце его билось всё чаще, и ему приходилось бегать во двор и под приглядом дворника Козьмы решительно колоть дрова до седьмого пота: «созревание меня изводило всё больше и больше»; и ещё одно признание: «Мне приходилось тайком прокрадываться к её гардеробу, чтобы почувствовать аромат её надушенных платьев». Пышнотелая, полногрудая Екатерина Сергеевна состояла, в духе безумного времени, в партии левых эсеров, увлекалась Манифестом коммунистической партии, в доме царила возбуждённая обстановка, подогретая «страстями, более личными и настоящими». Ревнуя Анатолия к жене, юный Ромео смотрел на родного дядю критическим взглядом: «Его смех раздавался как ржанье, а под его усами открывались лошадиные зубы, пожелтевшие от табака». Дело в том, что у Анатолия к тому времени появилась ещё одна семья. Катя об этом знала, даже взяла на воспитание трёхлетнюю Евдокию, благодаря чему у той в жизни всё сложится удачно. Бывшая секретарша Полидорова Елена Павловна Маркелова, красивая и скрытно-страстная женщина (судя по фотографии), оставила у себя вторую дочку, Людмилу, родившуюся в 1917 году. Впоследствии та выйдет по горячей любви замуж и в память матери дочь назовёт Еленой. Елена Исаевна Федотова невероятное родство с великим европейским художником и аниматором Александром Алексеевым раскроет для себя лишь в конце прошлого века, после чего соберёт и составит о нём великолепный сборник «Безвестный русский – знаменитый француз».

«В адюльтерной драме взрослых людей я чувствовал себя лишним», – напишет Алексеев. В идеализируемой им поначалу русской провинции он пытался найти «обольстительные картинки», заимствованные им из того же Тургенева. Его увлекали прогулки по патриархальной, «деревянной купеческой Уфе», как назовут её старожилы. Он знал: в Уфе родился писатель Сергей Тимофеевич Аксаков – «Детскими годами Багрова-внука», а они проходили в Уфе, он упивался; детские и юные годы здесь провёл художник Михаил Васильевич Нестеров, чьи картины «Видение отроку Варфоломею», «Пустынник» видел в Петербурге на выставках, слышал: в Сергиевской церкви знаменитым уфимцем расписаны стены и потолки. Денег у него нет ни копейки, чувство собственного достоинства не позволяет его просить у родственников. Дядя Анатолий поглощён борьбой, оскорблённая местным обществом тётя Катя предпочитает проводить время дома. Александру оставалось лишь блуждать по уфимским улицам. Уличные сценки он зарисовывал в тетрадях. Карандаш и бумага всегда при нём. Он спускался с крутого холма к реке – «город, построенный на высоком мысу, ограничивался речной излукой и возвышался над равниной», – и шёл вдоль маленьких домиков с палисадниками, пышно расцветшими сиренью и яблоневым цветом.

Городские улицы освещались слабо. Тем великолепнее выступали из тьмы в следующую после его приезда майскую пасхальную ночь силуэты церквей в фонариках иллюминации, озарявшие церковные здания до самого купола. Их звон во все колокола волновал особенной напевностью и выразительностью. Впечатляли зажжённые плошки, расставленные в праздник на Соборной площади, неподалёку от их дома. Пламя давало трепещущие полосы света и делало таинственной толпу, стоявшую перед входом в кафедральный собор, не вмещавший всех прихожан. Уфимцы из русских чтили православные праздники так же, как башкиры и татары – свои.

Гулял Александр и по окрестностям Уфы, по глухим лесным тропам, по заросшим сочными травами лугам, по живописным берегам Белой, Уфимки, Дёмы и Сутолоки, поросшим кустами чёрной смородины и ежевики. Ранним летом юноша с Козьмой и Серёжей ездили на телеге, запряжённой жеребцом Башкиром (как часто впоследствии на его иллюстрациях будут возникать лошади и телеги!), за Белую, в заброшенное предместье, называвшееся по-русски, как особо подчёркнуто в воспоминаниях, «Волей», рубить кусты «дикой сирени». Он расставлял «огромные букеты во всех комнатах, особенно в спальне тёти, в которую влюблялся всё больше и больше». Неподалёку от дома, в Ушаковском парке, юный кадет облюбовал другое гигантское дерево сирени и лазил по её самым высоким ветвям, «подражая Робин Гуду и Соловью-разбойнику». Но у обуреваемого первой плотской страстью к зрелой взрослой женщине цель была иная: «Я вдыхал запах цветов, который волновал меня до такой степени, что я расстёгивал рубашку и прижимал их к своему телу, я их впитывал, я их ел. Они были горьки на вкус». Соцветия сирени были похожи на белые лилии.