Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева - [18]

В поместье на реке Белой

Следующий приезд к «дяде Анатолию» – в его новое поместье под Уфой на реке Белой в 1914 году. Оно, к радостному удивлению начитанного, романтически настроенного мальчика, «могло бы послужить декорацией для какого-нибудь романа Тургенева». Располагалось поместье прямо в степи, холмистой и пересекаемой скудными ручьями. Поживший в Европе художник спустя годы с удивлением отмечает безлюдность окружавшего его там мира: «С террасы, обращённой к югу, не было видно никакого жилья». И вновь картина, им воображаемая почти кинематографически, где один кадр сменяется другим, не менее фантастическим: «Большой дом был построен на возвышении, на самом ветру. Редкие поросли орешника и карликовых дубов не разбивали монотонность пейзажа, а небо окрашивалось яркими зорями, во время которых появлялась феерическая птица Сирин и закрывала солнце своими широкими сиреневыми крылами». Детские воспоминания дополняются неожиданными репликами зрелого мастера: «Если самая тоскливая страна на свете Россия, то её самое тоскливое место – степь». И – никакого ей посвящения, описания, никаких так ему свойственных ярких наблюдений, единственный «унылый» комментарий (вспомним чеховскую «Степь»!): «Чтобы добраться до ближайших соседей, с которыми можно было общаться, приходилось запрягать лошадь». Позднее мы найдём этому объяснение. Но как живо, выпукло даётся сцена совсем иного рода. «Устав бездельничать в парке, мы шли купаться. Мужчины и женщины купались на небольшом расстоянии друг от друга. Женщины – в рубашках, которые надувались, как пузыри. Их пронзительные крики смешили мужчин, купальный костюм которых состоял лишь из левой прикрывающей ладони, у них у всех на шее висели медные кресты – это были не татары: перед тем как нырнуть, они крестились свободной рукой, опасаясь быстрого течения». И ещё одна, такая же художественно увиденная сценка. Мальчик – свидетель сборов новобранцев на Первую мировую. Мемуарист превращает её в яркую жанровую картинку: на причале – толпа, за ней стоят «молодые крестьяне в разноцветных рубахах, с котомками за спиной, но уже в солдатских фуражках. Некоторые имели ружья. Бабы и дети плакали. Мужики пели прощальные песни. Лошади ржали, толпа кричала, причаливающий пароход гудел, вода бурлила. Неимоверная скука, навеянная вековой обыденностью, развеялась как дым».

Такие великолепные – живописные, зримые, картинные – описания суть воспоминаний Алексеева. Он создаёт, лепит образы, рождённые зрительной памятью. В них есть движение, есть звуки, монтажная смена кадров. Не готовил ли он повесть о детстве, отрочестве и юности для кинематографического воплощения? Рукописные вставки в напечатанный на машинке по-французски текст, хранящийся в архиве, вклеенная в рукопись фотография чёрного кота в очках, опирающегося лапами на книгу, – очевидно, одного из будущих героев, символов или лейтмотивов, ещё больше наводят на эту мысль. Так оно и было. Готовил анимационный фильм, последний в жизни проект, на который просил грант в Министерстве культуры Франции и – увы! – не получил.

Алексеевы засобирались в Петербург. Мария Никандровна торопилась, но из экономии сыновей отправила из Уфы на пароходе, весьма некомфортабельном. И, представьте, «чудесной» стала для него эта поездка-путешествие. Ещё бы: ели, например, что придётся. А «приходились» огурцы, помидоры, варёные яйца да хлеб, купленные по случаю у бабок на остановках. Наконец-то полная свобода и независимость! Никакого контроля! Отчего «даже сегодня, – пишет Алексеев через шестьдесят с лишним лет, – салат из помидоров и огурцов напоминает мне, что жизнь хороша».

Уфа. Жизнь у дяди Анатолия

И вот 1917-й. Учёба в Первом кадетском корпусе подходила к неожиданному завершению. Приближались апрельские пасхальные каникулы, ему разрешено вернуться к осеннему семестру. В Петербурге после Февральской революции, смены режима неспокойно и голодно. Мария Никандровна отправляет сына к брату в достаточно хлебную Уфу. Она приедет позднее. Её задерживает служба. Они уже не живут в Гатчине, перебрались в Лесное, где Алексеева директорствует в новом сиротском приюте, окончив педагогические курсы. Мария Никандровна в сшитый ею мешочек кладёт небольшие денежные сбережения, вешает его сыну на шею, пряча под рубашку. В руках у него бумажный пакет с пожитками и корзинка с провизией. От недавней беззаботной жизни не осталось и следа. Мальчик – свидетель начала бесчинств, которым долго не будет конца. Вагоны толпа берёт приступом. Двери в поездах охраняют часовые со штыками на ружьях. Но вооружённые солдаты разбивают прикладом стёкла и пролезают в окна. А на одной станции, где нет уже никаких бабок с яйцами, хлебом и молоком, солдаты-дезертиры пытаются расстрелять начальника вокзала. Сильнейшее впечатление от русской железной дороги спустя годы отзовётся в его иллюстрациях к «Анне Карениной», «Доктору Живаго». По дороге в Уфу «откос железной дороги был размыт растаявшим снегом, всё вокруг было залито водой, виднелись лишь деревни и деревья, казалось, будто мы пересекаем Арктический океан. Передо мной проносилась степь. Вдоль железнодорожного пути, вслед поезду, бежала худая собака». На Волге начинался ледоход. Ему казалось: это звуки далёкой канонады.