Серебряное озеро - [13]

— И народ в это верит?

— Еще как верит, черт побери! Остолопы они, видишь ли, но я им ослиные-то уши окорочу, языки прижгу…

Глаза у царя засверкали, и было совершенно ясно, о чем он думал. Однако ж при всей бесхитростности у него вроде как имелись запоры, и даже под куражом он больших своих секретов не разглашал, разве только маленькие.

Вошел адъютант, что-то шепнул царю.

— Ровно в пять! — громко ответил Петр. — Шестьдесят гренадеров, с боевыми патронами, при ножах! Ступай!.. Так вот, Ян, — продолжал он, совершив в мыслях очередной скачок, — я куплю твои ткацкие станки, только больше пятидесяти рублей за штуку не дам.

— Шестьдесят, шестьдесят…

— Ах ты, голландец чертов, сквалыга, коли я даю полсотни, так для тебя это честь… да-да, честь!

С опозданием закипала ярость, связанная с сообщением адъютанта, а вовсе не с ткацкими станками, но так или иначе горшок кипел, и крышку надобно снять.

— Вам, бакалейщикам поганым, лишь бы народ обдирать, лишь бы обдирать! Но ваше время кончилось! Пришла пора англичан! А они не вам чета!

Шкипер Ян нахмурился, и это еще сильнее раздразнило царя, однако он не мог сердиться на старого друга, хотел найти удовольствие в его обществе и оттого переменил тему.

— Кабатчик! — крикнул он. — Шампанского!

Кабатчик тотчас прибежал, бухнулся на колени и запросил пощады, оттого что не было у него в запасе этого дорогого вина.

Пустячное словечко «запас» могло бы прозвучать и иронически, и дерзко, но не сейчас. И все-таки оказалось кстати, можно пустить в ход палку.

— Так у тебя, мазурик, и запасы в погребе есть?! По-твоему, матросскому кабатчику дозволительно держать запасы водки?..

И палка пошла в ход. А когда голландец отвернулся с неодобрительной миной, царь дал волю гневу. Иначе он не мог — то ли по причине особого недуга, то ли из-за природного нрава — и выхватил из ножен саблю. Точно обезумев, крушил бутылки на стойке, рубил ножки столам и стульям, потом сложил из обломков костер и вознамерился сжечь кабатчика живьем.

Тут отворилась дверь, на пороге появилась женщина с маленьким ребенком на руках. Увидев отца, который, вытянув шею, лежал на полу, малыш расплакался. Царь мгновенно замер, утих, подошел к женщине и поздоровался:

— Успокойся, мать, ничего худого с тобой не станется! Мы просто в матросов играем! — Он обернулся к кабатчику: — Счет пошлешь князю Меншикову, он заплатит… но не вздумай надуть меня, не то… На сей раз я тебя прощаю!.. Нам пора, Ян! Поднимай якорь, отдавай концы!

Засим они поехали в город, царь заходил в разные дома, снова выходил — и так настал полдень.

Экипаж остановился возле меншиковского дворца, и царь, не вылезая, спросил:

— Обед готов?

— Готов обед, готов! — ответил один из лакеев.

— Подать на две персоны! Князь дома ли?

— Князь в отъезде.

— Ну и ладно. Стало быть, на две персоны!

Вот таким манером царь забирался в гости к своим друзьям — были они дома, нет ли; по рассказам, однажды он этак ездил по гостям да силком возил с собою еще человек двести из своей знаменитой компании.

После роскошного обеда царь прошел в одну из приемных и прилег вздремнуть. Шкипер уснул прямо за столом.

Но у изголовья царь положил часы, а проснуться он мог в любую минуту, когда захочет.

* * *

Проснувшись, царь Петр вышел в столовую залу и нашел Яна Схеерборка по-прежнему спящим за столом.

— Несите его прочь! — приказал царь.

— Он здесь более не останется? — спросил камердинер, княжеский любимец.

— Нет, он мне наскучил, с людьми не след встречаться более одного раза в жизни. Отнесите его к водокачке, а как отрезвеет, свезите на судно. — И с презрением во взгляде добавил: — Старая ты скотина!

Он тронул саблю — в порядке ли? — и вышел вон.

После сна Петр вновь стал прежним императором, величественным, непреклонным, полным достоинства, и к Береговой линии направился серьезно, решительно, как в военный поход.

Отыскав четырнадцатый нумер, он без церемоний вошел, уверенный, что полсотни его людей уже здесь. Справа в нижнем этаже все окна во двор были распахнуты настежь, и он увидел заговорщиков: они сидели за длинным столом и пили вино. Он шагнул в комнату и тотчас ощутил укол в сердце: сколько же здесь его друзей!

— Здорово живете, други мои! — бодро сказал царь.

Все как один встали, некоторые переглянулись, некоторые нахмурились.

— Не выпить ли нам по чарочке, ребятушки?

И Петр уселся на стул. При этом он бросил взгляд на стенные часы — они показывали только половину пятого.

«Полчаса!» — подумал он, а секунду спустя осушил большую чарку и затянул широко известную солдатскую песню, в такт бухая чаркой по столу.

Песня была заманчивая, ее они пели после победы под Полтавой, под нее маршировали в строю, она будила память о лучших, счастливых временах, и все подхватили ее.

Сила личности царя Петра, его при желании обворожительно-любезные манеры — все это поневоле снискало ему благорасположение собравшихся. И вот уже одна песня сменяет другую, избавляя их от тягостной неловкости. Ведь это был единственный способ уйти от разговоров.

Меж песнями царь нет-нет да и произносил тост, пил здравие старых друзей, вспоминал в кратких словах сделанное сообща. Он не смел взглянуть на часы, чтобы не выдать себя, но эти полчаса в вертепе разбойников тянулись бесконечно.