Они были женаты десять лет. Счастливо? Да, насколько это позволяли обстоятельства. Им было обоим трудно, как двум одинаково сильным лошадям, из которых каждая тянет свою лямку.
В первый же год было погребено много иллюзий относительно супружества, как абсолютно блаженного состояния; на следующий год родился ребенок, и трудность жизни не оставляла им много времени для размышлений. Он был очень домовитый, может быть, даже слишком домовитый и в семье нашел свой мир, центром которого был он сам, дети были радиусами, а жена в свою очередь тоже старалась быть центром, хотя и не настоящим, так как центр занимал муж.
Теперь, после десятилетнего супружества, муж получил место секретаря при тюремной инспекции и должен был поехать в командировку. Это было ударом для его семейных привычек, и он с неудовольствием думал о том, что должен пробыть целый месяц вдали от своего дома. Он не знал наверное, о ком больше сожалеет: о жене или о детях — вероятно, обо всех вместе.
Вечером, накануне отъезда, он сидел на софе и смотрел, как жена укладывала ему дорожный сундук. Она стояла на полу на коленях и клала туда его белье.
Потом вычистила его черную пару, заботливо сложила ее так, чтобы она заняла возможно меньше места. Он ничего этого делать не умел. Она никогда не смотрела на себя, как на его прислугу, едва ли даже, как на жену — она была матерью для детей и для него. Она никогда не чувствовала себя униженной, штопая его чулки и не получая никакой благодарности; она знала, что за это получит и новые чулки и многое другое, что она с трудом могла бы заработать вне дома, оставляя детей одних.
Он сидел в углу дивана и смотрел на нее. Теперь, когда разлука еще только приближалась, он начал уже тосковать; он разглядывал её фигуру. Плечи выступили несколько вперед, спина была немного согнута от работы у колыбели, у плиты и у гладильной доски. Он тоже согнулся от долгого сиденья за письменным столом, и его глаза уже нуждались в очках, но в данный момент о себе он не думал. Он заметил, как поредели её волосы, а в некоторых местах видна была даже седина. Был ли это он, кому она пожертвовала своей свежестью и красотой, он один? Нет, причиной тут была семья, которую они вместе создали; она работала также и для себя самой, и волосы её поредели в борьбе за поддержание их всех. Он, вероятно, получил больше бы от её молодости, если бы при них не было столько ртов, — но он ни за что не хотел бы быть одиноким.
— Тебе будет очень полезно немного попутешествовать, сказала жена, — ты слишком долго сидел дома.
— Ты рада немного побыть без меня, — возразил он не без горечи: — но мне вас будет не хватать.
— Ты точно кошка жалеешь о своем теплом угле, но обо мне ты вряд ли будешь жалеть.
— А дети?
Да, когда ты уедешь! Но дома ты их избегаешь. Правда, ты их любишь, — я не хочу быть несправедливой.
За ужином он чувствовал себя растроганным, и на сердце у него было тяжело; он отложил в сторону непрочитанную вечернюю газету и пытался завязать разговор со своей женой, но она была так полна своими заботливыми мыслями, должна была столько приготовить и уладить, что не нашла времени для болтовни, и кроме того её чувства были несколько изношены десятилетней борьбой в кухне и детской. Он был тронут больше, чем хотел показать, и беспорядок в комнате причинял ему беспокойство. Он смотрел на атрибуты своей повседневной жизни, своего существования, лежащие все вместе беспорядочно на стульях и столах, и черный открытый сундук казался ему гробом; белье смешалось с черным платьем, которое носило еще следы его колен и плеч, и ему казалось, что это он сам лежал там в длинном белом саване, крепко закрытый крышкой гроба, готовый к тому, чтобы быть вынесенным вон.
На следующий день, в августовское утро, он проснулся в нервном состоянии, быстро вскочил с постели и оделся. Перецеловав всех детей, которые терли ручейками свои заспанные глазенки, он обнял жену, сел в экипаж и уехал на вокзал. Поездка с его начальником его радовала, и он думал, что действительно приятно немного попутешествовать. Его дом остался сзади него, как затхлая спальня, и он был доволен, когда приехал в Линкепинг.
Остаток дня он провел за официальным обедом в большом ресторане, где было много выпито за здоровье губернатора, а не арестантов, которые были, в сущности, целью его путешествия.
Но потом, вечером была одинокая комната, кровать, два стула, стол, комод с двумя подсвечниками со стеариновыми свечами, бросавшими мерцающий свет на голые обои.
Секретарю было очень не по себе, — ему всего недоставало. Ничего не было здесь! Ни туфель, ни халата, ни трубки, ни письменного стола — все эти мелочи были необходимыми составными частями его жизни. А жена и дети! Как-то они поживают? Здоровы ли они? Он стал беспокоиться, и его настроение понизилось еще более. Когда он хотел завести свои часы, он не мог найти ключа. Ах, да! он висел дома на маленькой подставочке, которую жена вышила ему, еще будучи его невестой. Он лег в постель и закурил сигару, но принужден был встать, чтобы найти себе книгу. В сундуке лежало всё в таком порядке, что ему положительно жалко было его нарушать. Пока он копался, ему попались туфли. Нет, она решительно обо всём позаботилась; и книгу нашел он там, но читать ее не мог. Он лежал и думал о прошлом, о жене, какая она была в последние годы. И в синем дыму сигары она выступила перед ним прежняя и стерлась теперешняя. Он чувствовал себя безгранично одиноким. Каждое жестокое слово, произнесенное когда-либо между ними, резало ему сердце, и он сожалел о горьких часах, которые доставил ей. Наконец, он заснул.
