Серебряная тоска - [2]

- Про просвещённую монархию, - продолжал он, нюхнув из табакерки, - так и быть, расскажу, если хочешь. Изволь. Теоретически. Довольство. Художники - всякие там писатели, живописцы, архитекторы, даже ваша поэтическая сволочь - процветают.

Почему? А потому что государство им деньги даёт. Сечёшь? Не на войны, а на искусство. А войны они колом... Извини за царское слово. Ты думаешь, я злой? Ты думаешь, я вам всем, сукиным сынам, зла хочу - ай да Пушкин, ай да сукин сын? Ан нет. Мне равновесие поддерживать надо. Между чернью, которой стихи твои до одного места, и теми же декабристами, которые для тебя же как дворянина смертельно, между прочим, опасны. Не понимаешь? Слова я тебе не даю вставить?

Вот и молчи, когда государь говорит. Знаешь ли ты кайзера Баврского? А я, брат, знаю. У них в крови это. Меценаты. Alles fьr Kunst, nichts fьr Krieg. Сечёшь?

Всё для искусства, ни хуя для войны. Хотел бы я быть просвещённым монархом - где-нибудь в Баварии. Сгорбилась мне эта одна-шестая. Ан нет занесло в одну шестую. Спрашивал Моисей: что мне с этим подлым народом делать? Вот и я - спрашиваю. Не баварцы. Не понимают просвешённой монархии. Не примут. Им что, Саша? Им водки побольше и чтоб не работать. А только мы ведь, Саша, с тобой просвещённые люди, мы понимаем: если не работать, так ничего ж не будет. И водки не будет. Как оно тебе?

- Шампанского не прикажете ли, государь? - ввернул свой голос Александр Сергеевич.

- А хоть бы и приказал, - мудро усмехнулся Николай Павлович. - Заметил, как ты сказал: "не прикажете ли?" То-то оно и есть. Иного как приказа не нонимаете вы на Руси. Даже стихослуживые. Гаркнуть на вас надо. "Налево рра-ав-няйсь!" И с удовольствием вы послушаетесь. А скажи вам: "будьте любезны - налево", так вы Александр Сергеевич, залупаться начнёте. Дескать, свобода... Воля... Вольному - воля, дураку - рай.

- Спасённому - рай, - поправил Александр.

- А на Руси сие суть синонимы. Блажен, кто верует. А блаженный он тот же дурак.

Василий, например, Блаженный. Выстроил собор, дыбы его ослепили. Ну, не дурак ли? Юродивый.

- А вы, - неожиданно вставил Пушкин, - Николай Павлович, не юродивый?

- Нет, - спокойно ответил император.

- А как по-моему, - сказал Александр, - все мы юродивые. Я перед Богом стихами юродствую, вы - правлением. Вы тут предо мной психоанализ развернули - а всё равно, что на груди рубаху рвали. Мы, русские, говорить не умеем - только проповедовать, сиречь, рубахи рвать. Но я этим, впрочем, не занимаюсь. А вы - то и дело. А ещё царь.

- Как это не занимаешься? - снисходительно усмехнулся Николай. - А кто "на волю птичку выпускаю"? Это ли не рвание рубахи на груди?

- Нет, - признался Пушкин. - О том и не думал. Образ. А тот приходит о чём и не знаешь - пишешь.

- А тут приходит - о чём и не знаешь - правишь.

- То есть, не знаешь, куда правишь? Не знаешь, куда надо править? Лихо. Прям, как Гоголь с моей подсказки - эх, тройка, птица-тройка, куда, дескать, мчишься ты, сучья мать?.. А не знает, никто не знает, потому как - Рассея!.. Думаешь, ты знаешь?.. Думаешь, я знаю?.. Да куда угодно она может мчаться. Куда поэт придумал, туда и помчится. А ты, Николай, этого не знаешь и веришь, что ты государь всея Руси.

Николай погрузил свой подбородок в сооружённые колодцем ладони.

- А знаешь ты что, - сказал он вдруг, - был мне, Сашулька, намедни сон - грядёт, грядёт ещё мир светлый, радостный, счастливый, где не будет ни голодных, ни рабов, ни нас, ни хуя. А только три слоя воды, по бокам песочек, а сверху ключик плавает. И вот что меня, Сашулька, мучит: на хера там этот ключик плавает?

Кругом вода, а он плавает. И почему это ключик из железа плавает? Ну, посуди: не будут же ключик из дерева делать. Из дерева только детей строгают. И вот что скажу я тебе, Сашулька: покуда не поймём мы, на кой-такой там этот сраный ключик плавает, не быть в мире ни счастью, ни свету, ни смыслу. А потому иди-ка ты, милый, раз с царём говорить не умеешь, отсюда на хер, а то я сейчас сделаю какую-нибудь страшно нехорошую вещь, а потом буду переживать. Ванька! Проводи.

Бельё, камзол снимешь с него на выходе. Дворцовое имущество, сам понимаешь. Мне с интендантом, зверем эдаким, лишний раз лаяться не резон.

Когда вновь нагой Александр вернулся вплавь же на исходный берег, одежда его была уже, разумеется, свиснута народными умельцами.

В тот вечер Александр Пушкин весьма веселил высыпавший на променад Петербург.

* * *

К кладбищу мы подъехали на такси - благо, Колькины ресурсы позволяли. Желая, очевидно, ещё больше поразить наше с Русланом воображение, он накинул шофёру рубль сверху и барски отпустил того:

- Свободен, шеф.

Шофёр умчался, обдав нас выхлопными газами. Колька неизвестно зачем вальяжно отряхнул рукава и сообщил, указывая на центральный вход:

- Нам вон в те ворота.

- Спасибо за информацию, - хмыкнул Руслан. - Век бы не догадались.

Мы вошли в ворота.

Я вообще не люблю кладбища. Особенно вечером. Особенно осенью. Место это не вызывает во мне ни должного благоговения, ни страха, ни смирения, ни успокоенности. Разве что зудящее ощущение тоски; причём, не поэтической, а какой-то зубоврачебной. Я представил себе, как дожидаюсь приёма у стоматолога в районной поликлинике, рядом со мной, охая, сидит неопрятная старуха с раздутой флюсом щекой, восьмилетний мальчик хнычет от тусклого страха перед бормашиной, а его суровая мамаша в шапке из длинного искуственного меха и в коричневых сапогах на распухшей микропоре то и дело одёргивает его за руку - представил и поморщился.