Серебряная тоска - [16]

Ванька влюблённо глянул на императора и ушёл совершенно счастливый.

- Хороший малый, но дурак, - кивнул ему вслед Николай, - за что и люблю. Люблю, знаете ли, Александр Христофорович, дураков. Самая надёжная опора любого государства. А уж у нас-то им цены просто нет. В нашей же матушке Рассее ежели какой умник умствовать начнёт, так не остановится, пока до полного идиотизма не договориться.

- Горе от ума, а не страна, ваше величество, - кивнул Бенкендорф, потягивая наливку. - Верно он, очкарик тот, подметил. Ну, подметить-то подметил, а вот для себя выводов не сделал. Весьма плачевно кончил.

- Кстати, Александр Христофорович, - после паузы проговорил Николай, ведь Грибоедов этот, конечно же, проходил по вашему ведомству?

- Разумеется. С такими-то взглядами.

- Он ведь в Персии погиб?

- В Персии.

- А от чего?

- Персия, - развёл руками Бенкендорф. - Восток. Чуть что - за ножи хватаются.

Опять же, персиянки с вот такими персями. Восточная рэвность. Так что, кто, когда за нож схватился, по какой причине - теперь уж вовек не узнаешь... Вы позволите, ваше величество? - Он покосился на поставец.

- Наливайте, сколько хотите, не стесняйтесь.

Николай Павлович и Александр Христофорович некоторое время пили молча. Александр Христофорович, раскрасневшийся, первый нарушил молчание.

- Чем человек умней, тем больший он дурак, - заявил он. - У меня в ведомстве это каждый до последнего назубок знает. Как "Отче наш". Нужнейшая государству российскому фигура, ваше величество, это какой-нибудь фельдфебель или капрал.

Чтоб всё чётко и организованно. Напрр-ра-ва! - так все направо; налл-ле-ва! - так все налево; а ежели смир-р-на! - так хоть умри, а смирно! И не шелохнись!

Иногда, ваше величество, такая картинка в голове рисуется: наш российский крестный ход, люди идут, несут иконы. Вот только люди все в форме, а на иконе не Спас, а наш Капрал; лик суровый, бульдожий, такая, знаете ли, очаровательная харя - в оклад не влезает.Тут каждый поймёт этот, если что, о спасении души миндальничать не будет, это сразу - в карцер и шомполов велит врезать. Разок через строй прогонит - сразу забудешь умничать. С таким капралом и Бог никакой не нужен.

- Ну-у, - развёл руками Николай, - это уж вы, Александр Христофорович, через край хватили.

- Да поймите же, ваше величество! - воскликнул захмелевший Бенкендорф. - Что Бог, что капрал, суть одна, изначальная - порядок. Бог на зарвавшегося шикнет, капрал гаркнет, Бог адом пригрозит, а капрал тут же на земле такой ад устроит, что тот, Боженькин, раем покажется. Люди-то Бога не так уж и боятся, потому как где-то далеко, вот и подраспустились. А капрал - вот он, рядом, кулачище пудовое, дубинка такая, что и быку башку проломит. Никто пикнуть не посмеет, шёлковыми все будут. По-ря-док! Верьте, ваше величество, капрал лучше Бога.

Он допил свою рюмку, кончиками пальцев утёр повлажневшие от выпитого и высказанного губы. Николай свою рюмку не допил, отставил на стол и, склонив голову набок, поглядел на Бенкендорфа.

- Необычный вы человек, Александр Христофорович, - произнёс, наконец, он. - Очень необычный. Только не кажется ли вам, что вы сами вроде как умствовать начинаете?

- Э-э, ваше величество, - усмехнулся Бенкендорф, - можно иногда и поумствовать.

Если для порядку.

- Для порядку, - проговорил Николай. Потянулся к недопитой стопке, допил, поставил назад. Затем, словно отмахнулся рукой от чего-то и заговорил уже весело:

- А вот был у меня как-то один, аудиенции не просил, а просто требовал. Да вы его знаете - господин Карамзин. Уж такой умник, что в целой России умнее его будто и нет. Десять лет взаперти сидел, по пьянкам-гулянкам, балам-бабам не шлялся, писал - ни больше, ни меньше - "Историю государства Российского". И вот, значит, этот умник стоит передо мною, слюною брызжит, руками машет, ногами разве что не сучит - и орёт благим матом, как бы обустроить Россию - народ, там из нищеты поднять, из невежества, от пьянства отучить, чтоб, каждая баба что неделя - в новом сарафане гуляла, а каждый мужик засыпал с томиком Вольтера под подушкой. А, может, Руссо. Чтоб с природой зажил одной семьёй и не давил похмельными пальцами божьих коровок. И до того он, знаете ли, Александр Христофорочич, народ этот любит, что разве в постель с ним не ложится. Короче, такую уж он охинею понёс, что я подумывать начал, не оказать ли такому высокоучёному человеку подобающую почесть - спустить с лестницы царским поджопником, как вдруг вижу - Ванька мой, Табачников, он тут же рядом стоял, - во всю свою пасть лыбится и костяшками пальцев по лбу стучит. Ну, тут и я расхохотался - уж если Ванька, дурачок мой миленький, просёк, что за Спиноза нас тут просвещает, и, представьте, народофил наш вдруг краснеет и заявляет мне:

"Зачем же вы, ваше величество, позволяете своим холопам надо мною глумиться?" Я чуть в пляс не пустился. "Помилуйте, - говорю, - господин гуманнист Карамзин, где ж вы тут увидели холопов? Это же он, народ ваш любимый, обожаемый ваш лё мюжик рюс! Нехорошо-с". Отпускаю Ваньку, чтоб глаза не мозолил, поворачиваюсь к этому благодетелю грязножопого человечества и говорю ему эдак так с ядом: "Даже очень нехорошо-с, милостивый государь. Холопами это я их звать могу по царскому своему невежеству и самодурству. А для вас это народ, вы над ним слёзы лить должны, молиться на него, на руках его носить, набираясь от него вшей. Извините, но как гуманист вы сейчас допустили обидный прокол и моветон". Тут этот радетель сопеть начинает, а я уже и сам распалился, как следует. "Вы ж, - говорю, - выразитель всего народа, вы ж символ его нашли, вы ж "Бедную Лизу" создали!