Серебряная река - [24]

Сильвию держали в женской секции Национального стадиона вместе с двумя уругвайками, схваченными при отчаянной попытке перейти через горы в Аргентину. Охранники заставили девушек раздеться, с вожделением смотрели на них и отпускали непристойные комментарии. После нескольких ударов в живот у Сильвии случился выкидыш. Не получилось ни Габриелы, ни Паблито, лишь молодая женщина в агонии сжимала свой живот на полу тюремной камеры.

Освобождение уругвайцев с Национального стадиона казалось таким же чудом, как выигрыш «Пеньяроля» у «Ривер-Плейта». Оно произошло благодаря одной из тех странных фигур, которые иногда появляются в истории и которые почему-то обычно бывают скандинавами. Харальд Эдельстам был шведским дипломатом, посвятившим себя спасению человеческих жизней; этот высокий мужчина гордо шествовал по стадиону и обличал тюремщиков, обзывая их нацистами и предрекая, что их преступления будут наказаны так же, как нацистские. Узнав, что уругвайцев собираются казнить, он вступил в переговоры с офицерами, пытаясь спасти арестованных. Он убеждал второго по старшинству на стадионе начальника отпустить их под его ответственность, обязавшись переправить иностранцев в Швецию.

У майора Лавандеро, должно быть, осталась какая-то капля человечности, потому что Эдельстам его убедил, и майор согласился отпустить уругвайцев. Национальный стадион покинули пятьдесят человек, включая Сильвию. Их должны были переместить в бывшее посольство Кубы, которым Эдельстам управлял от имени шведского правительства, превратив его в приют для беженцев. Пока они ждали документы для выезда в Швецию, стало известно: их освобождение вызвало такую ярость, что майора Лавандеро расстреляли. Милосердие не было вознаграждено, он испытал на себе всю жестокость переворота.

Больная и подавленная, Сильвия прибыла в Стокгольм. Я ясно вижу ее. Вижу, как она притоптывает ногами и дрожит, как стоит в аэропорту с кожаной сумочкой через плечо, хлопая одной ладонью о другую, выдыхая пар, в ожидании, когда ее увезут неизвестно куда. В аэропорту уругвайцев встречала маленькая группа людей с плакатом «BIENVENIDOS»[40], готовых предложить еду и ночлег усталым и смущенным беженцам.

Сильвия оказалась вдалеке от Монтевидео, сметенная историческими катаклизмами, невидимыми силами, бросившими молодого кинооператора на землю, смотреть на серое небо, и застрелившими кадрового офицера в концентрационном лагере, которым он должен был управлять – страшные времена наступили.

Сильвия рассказала мне еще об одной жертве – самонадеянном молодом студенте с длинными ресницами, отце ее неродившегося ребенка, Габриелы или Паблито, выбитого армейскими сапогами из тела матери. Хорхе действительно был арестован на следующий день после переворота, когда солдаты ворвались в Технический университет. Через пять дней его обожженное, избитое и изрешеченное пулями тело было опознано безутешной матерью. Та хрупкая семья, которую Сильвия создала в эти бурные месяцы 1972–1973 годов, оказалась полностью разрушена.

«Революция, товарищ, это не игра».

Сильвия, которую я встретил в Буэнос-Айресе, была совершенно не тем человеком, которого я оставил в Чили. Она меньше улыбалась, она пребывала в отчаянии. Раньше она была необыкновенно хороша и полна жизни и знала это. Сильвия нравилась самой себе и имела на это полное право. Холодный Стокгольм, тяжелая жизнь в изгнании побудили ее уехать, и она снова прилетела в Буэнос-Айрес. А сложная паутина истории продолжала плестись, пока футболисты ставили мяч, готовясь пробить угловой, и уже хитрый старый аргентинский политик возвратился домой с новой женой – танцовщицей из ночного клуба, а молодые люди готовили приветственные лозунги, которые окрасятся вскоре их собственной кровью, когда пули засвистят вокруг аэропорта Эсейса.

Я тоже готовился к переезду. Я бросил теплую Гавану, променяв волны Карибского моря на мою родную Рио-де-ла-Плату, на атлантические ветры и родину на том берегу. Мы бежали от поражения в Чили, чтобы разобраться в нашем собственном поражении в Уругвае. Неужели мы не поняли настроение масс? Или в нашем теоретическом подходе оказалось недостаточно марксизма-ленинизма? Может быть, мы недооценили реакцию среднего класса, не смогли убедить их в том, что систему, основанную на насилии, можно победить только насилием? Все выглядело так серьезно и так не соответствовало происходящему. Напав сперва на тупамарос в 1972 году, армия объявила войну практически всем, кто был на левом фланге. В отличие от Чили, наш переворот был ползучим, продолжаясь, пока армии не надоел даже фасад демократии и она не избавилась от жалкого президента Бордаберри и его бутафорского законодательства, чтобы открыто взять власть, которая и так принадлежала ей уже несколько лет.

В Аргентине тоже начался кризис. Демократический фасад поддерживался прогнившими брусьями. В Буэнос-Айресе тоже немало было насилия – Montoneros[41] боролись с коррумпированным правительством Изабель Перон, а эскадроны смерти вешали свои жертвы на деревьях для острастки. Но в городе было много уругвайцев и чилийцев, спасавшихся от гораздо более худших репрессий, и я снова встретил там Сильвию. Это было мучительное и неловкое воссоединение, с оттенком любви, перечеркнутой судьбой, злым роком. Жизнь жестоко обошлась с Сильвией, и она немного поблекла. Но мы снова были вместе в одном городе, и это стало для меня самым главным, хотя я знал, что все изменилось.