Серебро и Золото - [4]

Подбородок вверх, взгляд, упирающийся мальчику – а он был выше нее на целую голову – в лоб, и жесткая линия плотно сжатых губ.

– Вы напрасно обиделись, – голос Людо звучал мягко, и в нем слышались … О, да, это несомненно было восхищение и благодарность. А вот, как "пахнет" любовь Елизавета пока не знала. В ее окружении никто никого никогда не любил. Оставалось надеяться, что она еще узнает этот "запах", но для этого, наверное, ей придется приложить немалые усилия. Факт свершения брачных обрядов не гарантировал взаимной любви, а они с Людо пока были едва знакомы. Соответственно, и сказать наверняка, возникнет ли у него когда-нибудь такое чувство к ней, Елизавете Скулнскорх, было невозможно.

– Вы напрасно обиделись, – сказал он. – Я обещаю вам преданность и заботу, и, разумеется, дружбу. И я надеюсь, полюбить вас когда-нибудь так, как вы того заслуживаете. – Людо шагнул к ней, быстрым движением поймал опущенную правую руку и, чуть склонившись вперед, поднес к губам тонкие "нервные" пальцы.

От неожиданности – а он оказался невероятно стремителен – Елизавета даже вздрогнула, но в следующее мгновение от пальцев, которых коснулись прохладные губы, сквозь руку и прямо в сердце ударила волна такого жара, что девочка едва устояла на ногах. Вероятно, секунду или две она и вовсе пребывала вне сознания и осознания, но, когда вновь ощутила себя и поняла, кто она и где находится, супруг сжимал уже крепкими ладонями ее плечи и целовал прямо в губы. Ощущение оказалось странным и… необычайно волнующим. А когда Людо разорвал "контакт", она успела даже мимолетно пожалеть, что все так быстро закончилось. Впрочем, если верить книгам, поцелуй мог длиться вечность.

– Я… – кажется, Людо тоже растерялся.

– Вы… – но и она не знала, что сказать.

К счастью, в дверь постучали, разрушая не успевшую развернуться во всю силу неловкость, и вошедшая горничная тетушки поинтересовалась, правильно ли она поняла, что госпожа графиня будет отныне спать в Лазоревых покоях?

А покои эти были просто великолепны, но – хоть и находились на третьем этаже – были слишком велики для маленькой девочки. В особенности кровать под тяжелым бархатным балдахином.

– Правильно, – коротко ответила мгновенно овладевшая собой Елизавета. – И чтобы после десяти вечера ни одной живой души на графской половине не было. Это приказ!

Правду говоря, ей было страшно. Одно дело сказать, другое – сделать. Но это именно то, что произошло с графиней Скулнскорх. В создавшихся обстоятельствах Елизавета должна была сказать, как раз те слова, которые сказала. И ей даже показалось на миг, что слова эти – вполне литературные по происхождению, – удивительно точно соответствуют ее желаниям и состоянию души. Однако чуть позже она поняла, что это не так или, как минимум, не совсем так. Будущее – ближайшее будущее Елизаветы – предстало вдруг перед ней совсем не таким очевидным, как следовало из прямого смысла прозвучавших слов. Там, в этом будущем, которое должно было состояться так скоро, что от ужаса сжималось сердце, и желудок поднимался к самому горлу, Елизавету Скулнскорх ожидало нечто настолько таинственное, что даже сухие, словно древняя пыль, и четкие, как колонны марширующих прусских гренадер, объяснения германского профессора Ранке не могли полностью прояснить истинный характер стремительно надвигавшегося на нее События. И литература ничем не могла помочь бедной девочке. Мнения авторитетов варьировали от "чуда и волшебства" до "инфернального ужаса и несмываемого позора". Но слово прозвучало, а до назначенного самой Елизаветой времени, то есть, до десяти часов вечера, было еще далеко, и девочке оставалось одно: сходить с ума от неопределенности и неведения. Другое дело, что даже безумный страх не имел права на представительство в ряду публично выражаемых эмоций. Елизавета была холодна и благожелательна. А большего она от себя и требовать не могла, тем более что даже "ужас без конца" имеет свойство когда-нибудь заканчиваться.

Без четверти десять она выскочила из ванной, вытерлась – служанку, обычно помогавшую ей с вечерним туалетом, Елизавета решительно отослала прочь – и, надев самую красивую свою ночную сорочку, сшитую из такого тонкого батиста, что казалась прозрачной, вошла в Лазоревые покои. В отличие от вполне современной ванной комнаты, лишь декоративно выдержанной в стиле прошедшей эпохи, в парадной опочивальне, поражавшей своими размерами, было темно, холодно и неуютно. Огромная кровать походила в свете зажженных свечей и отсветах пламени, игравшего в камине, на древний замок, покинутый людьми и населенный вампирами и привидениями. Елизавета вздрогнула от мгновенно возникшего в ее хорошенькой головке образа, но, возможно, все дело было в не успевшем прогреться знобком воздухе необитаемых покоев. Впрочем, ее слабости никто не заметил – она была здесь одна. А властвовавший в опочивальне холод напомнил Елизавете о том, что на рубашку следует что-нибудь накинуть, хотя бы и пеньюар, который заменит ей на этот раз ночное платье, и о том еще, что на столике рядом с камином стоит хрустальный графин со сладким вином с острова Лесбос. Вина этого, как, впрочем, и абсолютного большинства других вин, Елизавета пока еще ни разу не пробовала. Все, что ей до сих пор дозволялось, сводилось к нескольким глоткам шампанского вина в рождественскую ночь и щедро сдобренному медом и пряностями глювайну