Сердце врага - [38]

— Весь город не может, — сухо заметил Ниано. — Если и остались в Коршене хоть одна таверна, хоть один дом свиданий, которые Месьор со своей свитой не почтил вниманием — я таких не знаю. Но это было… прежде.

Прежде чего? — хотелось спросить Паломе. Но она сдержалась: глупый вопрос.

— После покушения он сильно изменился, — продолжил скульптор. — Как будто возненавидел все вокруг. Весь мир, этот город, семью. Себя самого. Мне порой кажется — он хочет разрушить все, до чего способен дотянуться. Все вокруг…

Палома вспомнила запустение, царящее в пустых залах. Сорванные шпалеры, грязь, сломанную мебель. Лишь одно, внешнее свидетельство того, что творится в душе Грациана.

— Но та часть Дворца, где тюрьма и судейские палаты? Я помню, меня поразило, как грубо там все устроено. Дверь. Лестница, пробитая через стену. Это тоже он?

Ниано покачал головой.

— Лаварро. Его воля — уже давно, сразу, как он пришел к власти. Месть старому графу и всему семейству, если угодно. Тогда начали строить новый замок, а Дворец стоял заброшенным, если не считать центральной части. Только потом, когда Грациану исполнилось пятнадцать, отчим разрешил ему поселиться в доме предков. Ему не слишком пришлось по нраву такое требование пасынка — но что он мог поделать? Глупо было бы ожидать, что юнец не станет бунтовать, едва достигнет того возраста, чтобы соображать, что происходит вокруг. Но, понятно, графа куда больше устраивало, чтобы сын Паллии буйствовал в тавернах и борделях, чем строил настоящие заговоры…

— И все же кто-то решил, что Грациан слишком опасен. Несмотря ни на что. Были основания?

Тальер пожал плечами, разливая по бокалам остатки вина.

— Кто может сказать? Все возможно, хотя открыто Месьор никогда не выступал против трона и не заявлял о своих притязаниях на власть.

Но его именем могли воспользоваться другие. Недовольные…

— И что же случилось?

— Несчастный случай на охоте. Стрела угодила в позвоночник. По счастью, уже на излете, и доспехи защитили, но… ноги отнялись, и лекари ничего не смогли с этим поделать.

Палома молча кивнула, допивая вино. Ей внезапно стало холодно, пробрала дрожь.

Трудно было представить себе Грациана таким, как он рисовался из рассказа друзей — бунтарем, гулякой, полным сил и задора. Сейчас от всего этого, похоже, осталась лишь горечь и бессильный гнев.

Хотя… Насколько она могла заметить, Месьор не утратил интереса к происходящему вокруг. У него были осведомители в городе, он был в курсе всего, что творилось в Коршене. Более того, он использовал людей — ее саму, к примеру, — чтобы как-то влиять на события. Была ли у него скрытая цель? Не являлось ли это горестное бездействие и саморазрушение лишь маской, скрывающей… что? И какую роль во всем этом он отводил ей, Паломе? Не говоря уже о покойном Скавро… Почему Месьора так интересует гибель немедийца?

Однако это были вопросы, на которые не у кого получить ответ. Ее собеседники, словно испугавшись, что наговорили лишнего, не сговариваясь, принялись с деланным оживлением болтать о пустяках. Словно и не было этого странного разговора…

Ниано заставил слугу принести еще вина. Тальер принялся бренчать на извлеченной из какого-то угла виоле, ни на миг не переставая чесать языком, и мозаист не отставал от приятеля.

Девушке пришлось выслушать их мнение обо всем на свете, от последней альбы придворного поэта графа Лаварро, до видов на урожай винограда в предгорьях Карпаш… Она смеялась вместе с ними, чувствуя, как понемногу пьянеет, и радовалась этому в надежде, что хмель заставит отступить тревогу.

Но мертвое лицо барона Скавро все так же стояло у нее перед глазами.

Что ты делал здесь? — хотелось ей спросить. Зачем приехал сюда умирать? Но тот лишь молча усмехался посиневшими губами и не моргая смотрел сквозь нее…

* * *

…Когда киммериец Конан отыскал свою подопечную, она тихонько спала, свернувшись калачиком, в углу мастерской мозаиста. Ниано с Тальером укрыли ее своими плащами и продолжали пить — по своему обыкновению, не прекращая препираться и подкалывать друг друга… Северянин не отказался от предложенного бокала вина, гадая, следует ли ему растолкать девушку — или послание, которое он принес, вполне может подождать до ее пробуждения.

Он все-таки решился… и был вознагражден сперва недовольным ворчанием и парой крепких казарменных словечек — а затем, неожиданно, крепким поцелуем… когда она наконец вскрыла печать на свитке.

При посторонних (хотя оба были уже изрядно пьяны) Конан не решился ни о чем расспрашивать ее, лишь изумленно поглядел вслед Паломе, которая, размахивая над головой пергаментом, точно расшалившееся дитя, вприпрыжку выбежала из комнаты.

* * *

Весь день, а за ним и еще один прошел, словно в угаре. Она встречалась с Гарбо — именно от него было то послание, что доставил ей северянин, — потом еще раз, когда тот разузнал все, что она хотела. Потом ей пришлось и самой немало побегать по городу. И еще дольше — просидеть над пергаментом, составляя бесконечные списки. Как ни ненавидела она чернильную работу, все пришлось делать самой, ибо это она никому не могла доверить.

После чего она выпросила у Ниано несколько покрытых меловой смесью досок для набросков — он боролся за каждую, как лев, но был сломлен яростным напором — и весь вечер просидела над ними с углем в руках, и наутро прислуга долго ворчала, что вывести все эти черные и белые пятна и Пречистой Иштар не под силу, а уж порядочной госпоже и вовсе не пристало бы так изваживаться…