Сердце внаём - [58]

– «Дик, – начал я, встревоженный не столько самим замыслом, сколько решимостью осуществить его, – это безумие. Несчастья бывают в жизни у каждого, случается и похлеще. Нельзя же так раскисать, опускать руки. Легче всего – камнем на дно. Ты вот попробуй выплыви. Сбей масло из молока. Докажи свою жизнеспособность». – «А стоит ли?» – «Разве жизнь ваша не прожита лишь наполовину? Так-таки впереди одна безысходность? Не верю. В конце концов бытие не упирается только в семейное начало. У интеллигентного человека найдутся и иные выходы. Вам выпала честь быть одним из первых ”дегустаторов” целого медицинского направления». – «Эту честь и это первенство я с удовольствием уступил бы другому. И приплатил бы в придачу». – «Ну, ладно, – я покосился на тумбочку с фруктами, – а почему вы отсекаете вашу… знакомую? Вполне возможно, что-нибудь слепится. Видите: она приходит, приносит передачи». – «Гарри, – умоляюще протянул он, – она не ко мне ходит, она к нему ходит. Не надо утешать». – «Ну, как не надо? – не унимался я. – Посмотрите на этот роскошный ананас!» – «О-о! Ананас не от Стеллы!» – «От родителей?» – «Нет. Вы удивитесь. От… Люси!» – «От Люси? Каков, однако, ваш донжуанский список! И что она?» – «В ней внезапно пробудилась память. А может, совесть. Было в нас, наверно, что-то генетически сходное. Ее, как и меня, по временам тянет на место преступления. Понятно, своего собственного. Медсестра рассказывала: она плакала, каялась, о чем-то сожалела, просила у Бога прощения». – «Вот видите!» – «И что толку? Разве она оставит семью, да и не нужны мне такие жертвы…» – «А первая жена?» – «От нее никаких новостей! Впрочем, я бы и принимать не стал».

Он вздохнул и вдруг заговорил быстро, скороговоркой, не давая мне открыть рот: «Нет, Гарри, не надо меня утешать. Спасибо, но ни к чему. Сытый голодному не товарищ. Вам этого не понять, хотя вы и понимаете меня лучше всех, за что я вам по гроб благодарен. Я решил уйти. Твердо решил. И уйду, невзирая на препятствия… И там мы, наконец, соединимся. Нет мне места на земле, убийце и клятвопреступнику. И никакое судебное алиби не поможет. Не справился я с нагрузкой. Наемное сердце подавило меня, сделало чужим самому себе. Мысли не мои, чувства не мои, поступки не мои. И весь я не свой, я и не я. Не хозяин, а арендатор чужой собственности. Проценты не по плечу. Не сердце при мне, а я при сердце». Лицо его горело ровным непотухающим пламенем. Я молчал, не зная, что отвечать, и замечая, как меня иголочками покалывает жутковатое ощущение живого трупа. Обычно я сдерживался на людях, тем более при Дике; мне казалось, что мое самочувствие улучшается в его присутствии: я подтягиваюсь, становлюсь строже и не даю себе распуститься. А тут я с трудом сидел на месте. Мне хотелось встать и уйти из палаты, из больницы, убежать с этого чертова никому не нужного консилиума. Но… я неподвижно, как в столбняке, сидел и в упор, не моргая, смотрел на Дика…

В открытую фрамугу влетали уличные звуки, и вдруг, приглушенный расстоянием и тюремной стеной, ворвался детский смех: стайка малышей играла где-то неподалеку от нас. Я выпрямился и, не в силах сдерживаться, закричал: «Дик, это жизнь, слышите вы, безумец, это жизнь!» – «Да, Гарри, – на редкость спокойно и мягко произнес он, – жизнь. Она останется вопреки всему, наперекор злу. – Он снова вслушался в детскую воркотню и грустно улыбнулся. – А вдруг там играет и моя дочка? Она уже совсем большая, Нэнси, носит косички, выговаривает все буквы. Ходит в школу. Я когда-то мечтал научить ее читать… Слушайте, Гарри, – в глазах его мелькнуло оживление, – не сочтите, ради Бога, за дерзость или сумасшествие… я оставлю вам адрес… и что вы думаете… когда наши ребята подрастут… если познакомить их, а? Возьмут, да и поженятся! У вас тогда навсегда сохранится память о нашем странном знакомстве…» Я открыл рот, чтобы ответить, но тут, сам не зная, почему, вскочил и, уже не контролируя себя, побежал, словно от погони, по длинному и, к счастью, пустому коридору в дальний и безлюдный угол – туда, где, сочившийся сквозь узкое окошко, высвечивался на стене тонкий солнечный крест. Затаился там и, как нашкодивший, набедокуривший мальчуган, долго, со скрипом приходил в себя…

Я жалел потом, что сделал это. Жалел так, как ни о чем никогда не жалел. Ведь Дик мог неправильно понять – и, конечно, неправильно понял мой поступок – и обиделся, смертельно обиделся на меня. Но вернуться не хватило воли. Я бесцельно бродил по коридору, спрашивая у служителей время и почему-то больше всего боясь опоздать на заседание. Исход я считал своим провалом: мне казалось до сих пор, что я вырвал Дика из плена кошмаров, вдохнул в него свежую струю, а получилось, что меланхолия нисколько не покинула его – напротив, окрепла и теперь уже, пожалуй, доведет свое дело до конца. Тогда зачем я здесь? Зачем я столько ходил сюда?.. Несколько раз меня манило в боковой отсек коридора, к светлому прямоугольнику двери, но на полдороге я останавливался и возвращался обратно, к суматошной толчее рекреаций. Я не ощущал ее: погруженный в себя, молчаливо вышагивал то по диагонали, то взад и вперед, ловя настороженные взгляды персонала. Помнилось только одно: утренняя проповедь, сложенные в щепоть пальцы пресвитера и поразившая меня уже пару часов спустя фраза преподобного Августина: зло нападает стремительно, аки лев, и неистовствует, подобно ему. Все остальное расплывалось, как в мареве…