Сердце внаём - [49]

И не то чтобы львиная доля попала в «особые отметки». Нет, все разложилось ошеломляюще пропорционально. И дальше я уже не пытался искать связующие нити, я просто держался за них, блуждая по темному сырому лабиринту. Мог ли я оказаться на его месте? Объективно – нет. А субъективно? Субъективно… У меня здоровое сердце. Это вернейший гарант от всех глупых аналогий. Ну а если бы сердце было больным?.. Общий знаменатель с Ричардом Грай-сом? Я даже поежился от такой сослагательной перспективы. Надо держаться ближе к делу. Конец уже намечается. Дику будет легче, да и я получу передышку. Этот следственный марафон, ей-богу, измотал меня вконец. На службе сам себе не принадлежишь… У кого я только не перебывал: у родителей Дика – там слезы и валерьянка; у Стеллы – там покусывание губ и озверелый вой запертого пса; в клинике Даннеля – там недоумение и сочувствие, покачивание головы насчет «этой хирургии»; в рекламном бюро – там подавленное молчание: «Они оба работали у нас. Какой ужас…» Никому мое появление не доставило радости. Кроме разве что ребят с кладбища: они сочно смаковали подробности. Охо-хо! Ведь и так все ясно. Предельно ясно. Мой Фабрицио – за крепким приставами, из его обители выхода нет. Но я все еще роюсь в подробностях, ворошу пепел. Да, миленькое занятие – копаться по долгу службы в чужой интимной жизни. Ведь даже после церковной исповеди любая тайна становится секретом полишинеля. А после допроса… Ты – на вершине долга, среди ослепительных снегов юридической логики. Ну а на том полюсе? Может ли жизнь, человеческое бытие уместиться в закон? И достаточно ли прочно защищены мы моральной плотиной, когда на нас обрушивается целый водопад отрицательных эмоций?..

Я разбит всем увиденным и услышанным. Но меня подгоняют сверху: им нужен прецедент. Новое в жизни – новое в юриспруденции. Важно получить хоть один случай расследования с пересадкой сердца. Сам Грайс не в счет – его они всерьез не воспринимают. Однако протоколы, показания, улики, дело – это всерьез. Я начинаю порой думать, что если бы не было Грайса и его злоключений, то рано или поздно сочинили бы что-нибудь похожее. И от этого чувствуешь себя винтиком громоздкой и грозной машины, которая, не считаясь с твоими желаниями, увлекает за собою, заставляя работать на полном обороте для ее же блага. Противно и тошно, да ничего не поделаешь. Долг перед родиной, а заодно… и перед семьей. Спасательный пояс – надежда на справедливость. Может ошибиться один человек, двенадцать присяжных ошибиться не могут. За их плечами – жизненный опыт, за их плечами – мудрость истории. Не зря Вильгельм Завоеватель вместе с новыми порядками привез к нам новый суд. От нас он разошелся по Европе, а потом и по Новому Свету. Удивительно лишь, почему его не восприняли, когда он царил в Скандинавии или во французской Нормандии, еще на континенте? Почему потребовалось пришествие в Лондон, чтобы его заметили как правовой институт?

Значит, только у нас он встал на свое место, обрел естественные очертания. Значит, наши присяжные не могут, не смеют не проявить чуткости, душевности, проникновения в самые глубины человеческой натуры. Нет, нет, не смеют!

Я и дома еще долго не мог успокоиться. Сидел на балконе, курил, играл с сынишкой. Затем выпил глинтвейна, его теплота немного привела меня в чувство. Погрузился в книжку и часа два, не отрываясь, читал. Потом понял, что засыпаю. Отбросил воспоминания Энтони Идена на том месте, где Суэцкий канал втек к нему в гостиную, и стал набирать телефон Тарского. Медленное брюзжание зуммера, гудки – и тоскливое молчание. Ну, разумеется… «Гарри, я жду тебя», – позвала жена, и уже в темноте, мысленно перебирая планы на завтра, я вдруг вспомнил о столь поразившей меня справке из полицейского досье: предки Дика тоже были торговцами…

Перед тем как появиться у профессора Вильсона, я обстоятельно беседовал с ним по телефону. Поначалу я не хотел раскрываться и пожалел об этом: профессор ссылался на занятость, на утомленность, а затем попробовал перебросить меня на своего пресс-секретаря. Мое признание изменило дело: его голос посуровел, но он сказал, что, несмотря на свои проблемы, рад будет видеть меня и, по возможности, помочь.

Утро я посвятил сборам. Подумав, отказался от светло-коричневого в полоску костюма, так тонизировавшего настроение Дика, и впервые облачился в форму. Я отклонил предложение профессора, чтобы кто-то из его сотрудников встретил меня, и остановил машину возле роскошного восьмиэтажного комплекса, за которым высились и другие строения, по всей видимости, также имевшие касательство к знаменитому институту. У входа красовалась вывеска: «Кардиохирургический исследовательский центр действительного члена Королевской Академии Наук, почетного члена ряда зарубежных Академий профессора Оскара Д. Вильсона».

Я позвонил. Распахнулись двери, и несколько мгновений глаза привратника изучали мои документы. Потом он снял трубку и, выждав положенные секунды, почтительно произнес: «Господин дежурный, к господину профессору из полиции». Еще через какие-то мгновения из лифта показался человек в белом халате, с усталым, очевидно, после бессонной ночи, лицом, и пригласил: «Пройдемте, директор ждет вас у себя». На шестом этаже лифт остановился. Мы вышли и по безмолвному, устланному длинной дорожкой коридору зашагали к высокой, матового стекла двери с золочеными ручками. Дежурный постучал, но вместо ответа створки раскрылись внутрь, и на пороге появился среднего роста седовласый человек в роговых очках, идеально выбритый, с небольшими квадратными усиками. Он коротко кивнул и, протянув крепкую деловую ладонь, представился: «Профессор Вильсон, заведующий клиникой». – «Инспектор по особым поручениям Бланк». Дверь бесшумно закрылась. «Садитесь, – он взглянул на мои погоны, – господин капитан». Мы сели в кресла у миниатюрного орехового столика посреди комнаты. Вильсон сплел пальцы, оперся на них подбородком и вопросительно посмотрел на меня. Я достал свою записную книжку, пролистал ее и, в свою очередь, посмотрел на профессора. «Надеюсь, – наконец, разорвал он молчание, – мы будем откровенны». – «Я тоже надеюсь», – произнес я. – «Видите ли, господин инспектор, я навещал в больнице моего бывшего пациента, представляю себе его состояние и потому догадываюсь о характере вопросов, которые могут быть заданы мне. Но, не вдаваясь сейчас в подробности, скажу, что отвечу полностью и исчерпывающе. Мой девиз – откровенность. Всегда и во всем. Я не люблю ловчить и увиливать». – «Я ни в чем не обвиняю вас, – постучал я ручкой по блокноту. – Моя задача – выяснить истину, понять причины столько рокового исхода». – «Я ничего не боюсь, – как бы не расслышав, повторил Вильсон, – не боюсь не только потому, что ни в чем не виноват, но и потому, что принципиально презираю страх».