Сердце внаём - [48]

Мне надо было податься к выходу, а я, безумный, свернул прямо к могиле. Сторож не отставал ни на шаг. Мы почти одновременно вломились в калитку. Он попытался вырвать лом – я отскочил; он опять набросился на меня, завязалась борьба. Он был гораздо старше и, конечно, слабее, но я еле стоял на ногах от перенапряжения и был совершенно выбит из колеи. Поэтому схватка затянулась, и ни один не мог взять верх. Несколько минут мы, словно на турнире по перетягиванию каната, по очереди дергали лом к себе. Это занятие настолько увлекло нас, что мы, пожалуй, едва могли сказать, зачем вообще здесь очутились. Наконец, не желая больше продолжать борьбу, я поднял лом над головой и отшвырнул его в сторону. Он звякнул где-то на соседней могиле, и будто в ответ ему по кладбищу понеслись переливы свистков других охранников… К тому времени уже совсем рассвело, и в минуту передышки сторож увидел жуткую картину разрушений: отколотая верхняя часть с портретом, куски дерева, вытоптанная клумба, разбросанные инструменты. Второпях он не разобрал, что памятник временный, дешевый. ”Ах, вот оно что, – взревел он не своим голосом, – вот тебе кирка-то зачем! Сукин ты сын! Наживаешься на чужом горе! Грабишь могилы! Как таких земля носит?” Он сорвал с плеча винчестер, намереваясь, видимо, дать залп в воздух. Я опередил его, ударил по стволу – старик, не удержавшись на ногах, стукнулся о скамейку и потерял сознание. Но и я был на последней стадии нервного истощения. Только заметил, как вокруг внезапно потемнело, и ощутил во рту теплый вкус крови. Последнее, что успел уловить, это силуэты двух мужчин и рвущейся с поводка овчарки…

Очнулся я уже здесь, и вместе с лечением началось все то, что привело вас ко мне. Остальное известно, вряд ли я смогу быть полезным». Он сделал натужный вздох и с зажмуренными глазами потряс головой. Потом вопросительно посмотрел на меня. Я поднялся и, не говоря ни слова, вкатил кресло обратно в комнату…

Дело вызвало у меня множество противоречивейших раздумий, породило массу психологических стычек. Здесь я, вероятно, получил славный заряд от Дика Грайса, сдобренный к тому же личными впечатлениями из разных периодов своей собственной жизни. Но кого волновали мои реминисценции? Начальство требовало четких выводов и однозначного ответа. А я сам не знал, что мне думать. То есть основной – юридический – вопрос не вызывал никаких сомнений. Грайс не виновен и должен быть освобожден. Дело не следует передавать в суд. А вот второстепенный – моральный – ставил меня в тупик. Он разрастался и перекрывал все остальное, становясь ведущим, ключевым. Виновен или не виновен? Сказать, что виновен? Тогда надо зайти в тюремную больницу и посмотреть на прикованное к постели бессильное, страдающее тело. Сказать, что не виновен? Тогда надо зайти на городское кладбище и взглянуть на кроткое женское лицо в овальной рамке на могильном памятнике.

Какие, однако, проблемы стали занимать меня с известных пор! Барон Биндер не поинтересуется душевными треволнениями, а возьмет мой отчет, отдаст секретарше (в рукописи никогда не читает) – и затем уже проштудирует «от» и «до». Выхватит лейтмотив (любит он это слово) и спустит свои гениальные распоряжения. А я тут мучаюсь. Собственной дурью, скажет он, если узнает о моих «наплывах». Но меня это тем не менее мучает. Помимо воли, даже вопреки ей. На службе и вне службы. В веселом настроении и в плохие минуты. Жена с тревогой посматривает на меня. Я перехватываю ее взгляд и делаю вид, что чем-то занят. Наверное, делаю неумело, потому что вскоре опять ловлю на себе такой же взгляд. Не ошибся ли Биндер, поручая дело мне? Думаю, все-таки не ошибся. Профессиональный инстинкт. Кто, как не я, поймет душу Грайса и, стало быть, мотивы его действий? Кто, как не я, вызовет у него наибольшее доверие и, стало быть, желание рассказать все до конца? Но почему, черт побери, я пойму лучше, почему мне он расскажет больше? Неужели есть какие-то внутренние пружины, которые толкают меня к нему, а его ко мне? Неужели есть неслышные голоса, которые в подсознании доверительно переговариваются друг с другом? Что может быть общего между мною, инспектором королевской полиции, здоровым, преуспевающим тридцатисемилетним мужчиной с устроенной семейной жизнью, и никчемным безвольным инвалидом, растерявшим в пути все, да к тому же попавшим в тюрьму? Кто бы ответил мне? Я не святой и стараюсь держаться на людях непроницаемо, даже чуть надменно. Но сам с собой я откровенен. Хорошо знаю свои сильные стороны и свои безусловные слабости. Я всегда умел взглянуть на вещи с двух сторон: так, как есть, и так, как могло бы быть. Признаюсь, подобные анализы не каждый раз доставляют удовольствие, но я не предаю их огласке, и они погребаются в моих мозговых сейфах. Это своеобразный устный дневник, но не с детальными выкладками, а с поденной запиской в три графы: «намечено», «выполнено», «особые отметки». Дело Дика Грайса, правда, выпадало из прямых событий моей жизни, но оно настолько блестяще уместилось во все три графы, что меня озадачила эта легкость. Будто речь шла обо мне самом.