Сердце солдата - [70]

Потом слышу шепот:

— Жив?

Костя, значит.

— Жив, — отвечаю.

— И я, — говорит, — тоже жив. Ползем домой!..

Доложили мы командиру, что задание выполнено, и пошли отдыхать.

По дороге я у Кости спрашиваю:

— Как это ты его нашел?

Все же интересно знать!

— А просто, — отвечает. — Я, когда мы с тобой первый раз в воронке лежали, по привычке рисовал их передний край. Все подробно нарисовал. А в этот раз подумал: когда снайпер маскировался, он что-нибудь, наверно, изменил в пейзаже. Либо что-нибудь передвинулось, либо прибавилось. Вытащил я свой рисунок и стал сравнивать его с тем, что вижу. Все так. Только в одном месте за кусточком пенек торчит. Или я его прошлый раз не приметил или его тогда не было. Надо, — думаю, — каску поднять. Понятно?

— Не совсем, — говорю.

— А чего ж тут непонятного! Ты каску высунул, снайпер выстрелил, листья на кусте дрогнули чуть-чуть. Ну, я и дал очередь по пеньку. Снайпер и смолк!

— Вот теперь, — говорю, — понятно.

И засмеялся. И Костя засмеялся.

— Выходит, — говорю, — что ты его перехитрил! И наука твоя художественная пригодилась.

— Наука, брат, всякая человеку на пользу.

А утром командир сказал нам, что за выполнение этого задания он представил нас обоих к награде. Костю — к ордену Славы, а меня — к медали «За отвагу».

Костю-то это правильно, а меня, по-моему, не за что. Впрочем, командованию виднее.

ПРОСТО ФЕДЯ

Чем дальше продвигались мы на запад, тем пустыннее выглядели за окнами поля, перелески, деревни. Все здесь опалила война. Где еще недавно были избы, торчали одинокие печи с длинными кирпичными трубами. Будто жирафы с отрубленными головами.

Иногда наш поезд замедлял ход, и мимо окон проплывали обгорелые остовы железнодорожных вагонов, опрокинутые помятые цистерны и даже паровозы, на вид еще совсем целые, с лоснящимися красными ободами колес. Словно бы сами машинисты своротили их набок, чтобы удобнее было протирать тряпками.

Никто из нас не знал ни станции назначения, ни сколько нам еще ехать. Сопровождавший нас капитан, когда ему задавали вопросы, только улыбался растерянно и пожимал плечами. Мы стали подозревать, что он и сам не знает. Мы ехали в общей сложности не более суток, но нам казалось, что едем мы давным-давно.

Поздно вечером поезд остановился возле разбитого вокзала. Было очень темно, потому что ни на станции, ни в вагонах не было света. И только где-то за горизонтом появились внезапно какие-то розоватые сполохи. Орудия ли стреляли, или взрывалось что — мы не знали. Но чувствовали и понимали: там — фронт.

Капитан приказал никуда из вагона не отлучаться и ушел. Минут через десять он вернулся и сказал, что поезда дальше не идут, что штаб фронта знает о нашем прибытии, что сейчас надо выгрузиться, потому что вагоны займет госпиталь.

Разгружаться в темноте было довольно сложно: имущество наше состояло из зачехленных продолговатых тюков — декораций, ящиков с реквизитом и костюмами, да еще всяких свертков, чемоданов и баулов, — ехали мы на месяц. И было нас шестнадцать актрис и актеров — фронтовой театр.

Не успели разгрузиться, как пошел дождь.

Женщин кое-как удалось пристроить в бараке, до отказа набитом ожидающими пассажирами, а мы мокли под дождем.

Дождь лил всю ночь, и от этого она казалась на редкость длинной. Иногда наш молчаливый капитан уходил куда-то звонить по телефону, возвращался и усаживался на старое место — на ящик с костюмами. Мы ни о чем не спрашивали его, привыкли уже к тому, что он только пожмет плечами и улыбнется. Будут новости — сам сообщит.

Под утро, когда край неба начал чуть светлеть, возле нашего бивуака остановился солдат. Мы не обратили на него внимания, потому что многие останавливались и глазели на нашу группу. Мы выглядели, наверно, несколько необычно вблизи фронта: фетровые шляпы, галстуки, штиблеты.

Солдат некоторое время внимательно рассматривал нас, потом спросил:

— Вы не артисты будете?

— Артисты, — нехотя откликнулся кто-то.

— Здравствуйте. Мое фамилие Прохоров Федор Поликарпыч. Можно звать просто Федя. Будем знакомыми.

Так как до сих пор нам еще никто не представлялся, мы посмотрели на солдата повнимательней. На нем был короткий ватник, подпоясанный ремнем. На ватнике, даже в хмуром свете нарождающегося утра, явственно проступали темные расплывчатые пятна. Сапоги, несмотря на дождь и грязь, были начищены, словно солдат пришагал сюда по воздуху, не касаясь земли. Пилотка натянута на уши, но когда он назвался и, козыряя, поднес руку к голове, едва уловимым движением он сбил пилотку чуть набок, и одно ухо, высвободившись, оттопырилось. Лицо худощавое, немолодое, над верхней губой светлые усы, такие светлые, что мы их сразу и не заметили.

— Ну, и что ж дальше, «просто Федя»? — спросил весело старший нашей группы — актер со странной фамилией Лосик.

— А дальше, товарищи артисты, будем грузиться. Имею приказание быть при вас. Машина у меня исправная. Куда везти, дорогу знаю. Не все тут? Мне говорили — шешнадцать артистов.

— Не все. Женский пол скрывается от дождя в энском бараке.

— Ясно, — Прохоров улыбнулся, кашлянул деликатно и зачем-то поправил ремень, который и без того туго перетягивал ватник. — А имущество?