Сердце не камень - [78]

Я вмешиваюсь:

— Они должны нести расходы, это нормально.

— Я ничего у них не прошу! Если они сами не понимают или притворяются, что не понимают, мне становится стыдно за них. Настолько стыдно, что я их начинаю презирать, и говорить мне с ними не о чем.

— А те, кому вы отдаете?

— -Эти не такие прижимистые. Понимаете, они радуются поначалу, легче достают кошелек. Но я не отдаю животных кому попало, нет! Сначала разузнаю что и как. Нельзя, к примеру, доверить щенка старикам, которые проживут меньше, чем он, наследники сплошь и рядом мне его возвращают, а он, бедняга, не понимает, что случилось, у него был дом, люди, которых можно было любить, и вдруг он оказывается запертым в боксе. Бывает, что собаки от этого умирают. Я никогда не отдам беспокойную собаку, к примеру сеттера, людям, живущим в городской квартире. И я требую, чтобы животное стерилизовали, иначе нельзя. Я сама уже не могу этого делать. Ветеринар стоит дорого, даже если он мне делает скидку. Мне до смерти с ним не расплатиться.

Очень старый пудель на трех лапах притащился к нам. Бабушка Мими гладит его по голове. Он поднимает на нее глаза, полные любви. Она ласково воркует над ним:

— А вот и ты! Ну какой ты красавчик, Султан! Самый красивый из всех султанов!

Она поворачивается к нам:

— С этим мне пришлось возиться три месяца, чтобы вырвать у смерти. Я совсем было отчаялась. Отобрала его у одного типа с помощью жандармов. Скелет. Весь изранен. Когда хозяин выпивал, а это случалось каждый вечер, он накидывался на бедное животное с железной палкой. Он его не кормил, собака рылась в мусорных баках, в отбросах… Когда я его взяла к себе, у него была сломана лапа в трех местах, череп наполовину треснул, одно ухо почти оторвано… Лапа срослась, но она стала короче, из-за этого он и хромает. Теперь он счастлив. Он останется со мной. Правда, Султан?

Обе девчонки, совсем бледные, недоверчиво смотрят круглыми от ужаса глазами. Жозефина тянет меня за рукав:

— Папа!

— Да?

— Я разозлилась.

— Есть отчего.

— Как ты думаешь, у меня есть право использовать гневные слова?

— Очень гневные?

Я не успеваю ответить, как она наполняет легкие большим запасом воздуха и одним махом запускает в небеса целую эскадрилью бомбардировщиков:

— Дрянь, педераст, сукин сын, чтоб сифилис изъел твои потроха, чтоб мандавошки съели твою задницу, чтоб тридцать шесть тысяч верблюдов Пророка насрали на твою гнилую морду, чтоб милосердный и милостивый Аллах отрезал тебе яйца и заставил тебя их съесть в сыром виде… Уф, подожди, я еще много знаю, но плохо помню, мне надо со­средоточиться…

Я смотрю на дочь. Признаться, я удивлен. Кузен-кабил смотрит на свою кузину с таким видом, будто догадывается о чем-то. Маленькая арабка целомудренно держит глаза опущенными, с трудом удерживаясь, чтобы не прыснуть. Женевьева улыбается с очень светским видом и с интересом ждет, чтобы я показал свои навыки в воспитании девочек. Ну что ж, раз надо…

— Хватит, Жозефина, мне кажется, что этого вполне достаточно. Ничего не скажешь, это действительно был очень большой гнев, чрезвычайно большой…

— Погоди, погоди! Я не кончила! Я еще в гневе. Я чувствую его у себя в голове. Если я не выпущу еще немного гневных слов, я лопну.

Здесь требуется применить немного суровости.

— Жозефина, пожалуйста, больше не надо.

Она хлопает ресницами, принимает кроткий вид:

— Только одно. Совсем малюсенькое.

Она показывает с помощью указательного и большого пальцев, какое оно маленькое.

— Ладно. Одно. И говори его совсем тихо.

— О'кей, дад!

Она наклоняется к Фатихе — потому что девочку зовут Фатиха, — прямо к ее уху, округляет руку раковиной и на всей скорости выдает уж не знаю какую ужасную непристойность арабского погонщика верблюдов. Та становится пунцовой, разражается смехом и восклицает:

— Вовсе не так! Ты опять ошиблась!

Фатиха замечает, что сказала слишком много, прикрывает рот рукой, но что сказано, того уже не вернуть. Здесь кузен решает, что настала пора ему вмешаться:

— Значит, теперь ты даешь уроки языка шлюх и сводниц барышням из приличного общества? Тебя послали в лицей, чтобы ты стала ученой и обучилась хорошим французским манерам, чтобы тобой могла гордиться семья, а ты тем временем учишь француженок гадким словам, Которые даже наши шлюхи не посмеют сказать в присутствии своего отца? Я должен был бы наказать тебя от имени твоего отца, моего дяди, здесь, перед всеми, за такое бесстыдство.

Он горячится все больше и больше… Я вмешиваюсь:

— Ладно, не беспокойтесь. Это все ребячество. Я тоже, когда был маленький…

— Но вы же были мальчиком. Девочка, говорящая на языке шлюх, потом сама становится шлюхой и бесчестит семью.

Жозефина бесстрашно вмешивается, пытается перенести огонь на себя:

— Прежде всего неправда, что это язык шлюх. Это слова гнева. Когда шлюхи сердятся, они говорят те же самые слова, что и другие люди, разве не ясно? Это не из-за невоспитанности, такова природа. А природа у всех одна, каждый знает. Тот грязный тип, он мучил бедную миленькую собачку, и из-за этого мы рассердились. Нормально, правда ведь? А кого ругают, в конце концов? Не того сукиного сына, а нас. Это же несправедливо, черт побери!