Сердце мастера - [8]

– Подождите-ка пару минут, месье, – бросил он через плечо Родиону. – Оно того стоит.

А Родиону уже очень хотелось уйти – что-то не заладилось сегодня, по душе он ничего не нашел. Но старик ему понравился: в нем отсутствовала навязчивость и бесцеремонность прожжённого дельца. И дело он знал – у каждого предмета в магазине было свое продуманное место. Чувствовалось, что товар он отбирал придирчиво, просеивая годами антикварный хлам, как старатель промывает породу в поисках золота. Да и в людях маршан разбирался: ерунду навязывать Родиону не стал, словечками красивыми не сыпал…

Глядишь, и предложит напоследок что-нибудь стоящее.

За дверью послышался какой-то шум, звук падающей картонной коробки и раздосадованное глухое бормотание.

Наконец старик выбрался из своего чулана, держа в сучковатых малоподвижных пальцах антрацитово-серую рамку.

– Не собирался я с ней расставаться. Знаете, есть такие вещи, которые стоит приберечь. Потому что в них – твое прошлое… Иной раз поглядишь – и разом в прошедший век перенесешься! В те времена, когда еще катили по рю Розье малолитражные «рено́-дофины», обгоняя цыганские кибитки. Носились мальчишки в коротких штанах на помочах, бродили мастеровые – «не шучу, что угодно заточу», и разные ловчилы – «стригу собак и кошек, изгоняю блошек»… Эх-эх, что и говорить, «пена дней»![8]

Он протянул Родиону свое сокровище – простой карандашный рисунок, выполненный на плотной рельефной бумаге молочного цвета.

Вокруг внезапно стало тише – звуки плескались вдалеке, но Родион не различал их, словно потерял способность слышать.

На зернистой, как речной песок, поверхности листа неуловимо клубились тени, сливались насечки штрихов, сплетались плавные линии…

Лишь спустя мгновение он понял, что эти зыбкие очертания, эта уравновешенная гармония – образ женщины. Родиону казалось, она осязаема: прикоснись – и почувствуешь трепет шеи, округлость плеча, хрупкость ключиц, нежную уязвимость яремной ямки… Удлиненная фигура, слегка опущенная голова, а руки откинуты назад, будто она входит в воду, преодолевая ее сопротивление…

– Много лет я ее берег, – голос торговца вернул Родиона к действительности. – Не продал, не выменял, не заложил, а ведь бывали моменты, когда за тепло и воду платить было нечем. Но ничего, выкарабкался! Она мне досталась от Кристофа Магрэ – антиквара, который принял меня в дело еще мальчишкой, обучив ремеслу. Не сделай он этого, еще неизвестно, что бы со мной, калекой, стало, – его изувеченные артритом руки встрепенулись, как испуганные птицы.

Родион молчал, ожидая, когда перед ним целиком развернется полотно истории. Двадцать лет в расследовательской журналистике научили его терпению: чтобы в потоках вымысла нащупать зерно истины, требовалось дать источнику выговориться, и лишь потом, затягивая силки, задавать ему вопросы. В том, что перед ним работа большого мастера, Родион не сомневался. Любопытно было бы узнать ее происхождение…

– Кристоф был отчаянный библиофил! Он собирал редкие книги всю свою жизнь, что-то продавал, а что-то оставлял себе. Попадались ему и совершенно уникальные экспонаты… В тысяча девятьсот пятьдесят шестом из французской Каталонии на «блошинку» привезли целую библиотеку – кто-то из старьевщиков переворошил там все чердаки[9] и притащил в Сент-Уэн фургон макулатуры. В этом «сельском архиве» Кристоф и обнаружил несколько блокнотов в добротном переплете – все отпечатаны на такой же характерной бумаге, – он указал подбородком на рисунок, который Родион держал в руках. – Видите внизу монограмму? Присмотритесь, это же инициалы «О.М.». Он был великий экспериментатор, Октав Монтравель. Сам производил и смешивал краски для ниток, из которых ткались его гобелены, сам сооружал арматуры для своих скульптур, сам делал бумагу для рисунков и сангин… И какую бумагу! Представьте, он производил ее из старой одежды и белья – покупал барахло у тряпичников и на своей мануфактуре под Парижем превращал его в отборную бумагу с добавлением нитей шифона.

– Вы подводите меня к тому, что это – рисунок Монтравеля? – поинтересовался Родион у собеседника, стараясь скрыть свой скептицизм.

– Мне трудно будет вам это доказать, – усмехнулся старик, сверкнув зубными коронками, – у работы нет внятного провенанса[10]. Но подлинность бумаги, на которой она выполнена, неоспорима. Монтравель всегда носил при себе рабочий блокнот – он постоянно делал зарисовки. Десятки, сотни набросков одного и того же в поисках Идеи. Ведь вопреки распространенному мнению, Монтравель ваял не обнаженных женщин. Он воплощал чувство, понимаете, очеловечивал мысль… Если вы заглянете в его галерею или пороетесь в архивах, уверен, найдете десятки подобных блокнотов.

– Но у меня в руках не блокнот, а один лишь листок… Хотя и с монограммой.

– Кристоф продал все найденные им рабочие тетради на аукционе еще в шестидесятые. Наведите справки и убедитесь. А рисунок приберег… Знаете, что здесь изображено? «Итея». Это набросок к скульптуре, над которой Монтравель трудился перед самой смертью. Он ее так и не закончил. Ему тогда позировала Дора… Дора Валери́. Это имя, я надеюсь, вам знакомо?