Сердца в строю - [7]

Вдруг шофер резко затормозил, и Анна увидела, что все шедшие по шоссе прыгают через кюветы и бегут в поле, в тревожно волнующуюся, как перед грозой, рожь.

Только выскочив из машины, Анна услышала над головой ноющий гул. Над шоссе разворачивался самолет. Вот от него отделилась черная палочка, перевернулась, устремилась вниз и растаяла в воздухе.

— Бомба! — Анна упала в кювет.

Тупой удар потряс землю, взвихрил черную пыль, скрыл небо и солнце. Второй удар, третий… Казалось, кто-то неистово и зло бьет землю, разрывая ее живую плоть.

Анна лежала в сухом, колючем придорожном бурьяне, телом прикрывая Светланку от воющего и рвущегося над головой металла. Юрик молча жался к матери, и только дрожащий подбородок выдавал его страх.

Отбомбившись, самолет повернул на запад и скрылся за лесом. Анна приподнялась. Вокруг зияли язвы воронок, в измятой ржи там и сям копошились люди. По обочине, пошатываясь, шла тучная старуха с растрепанными седыми волосами. Широко открытые, невидящие глаза, перекошенный в крике рот, прижатые к животу руки, черные от крови.

Анна закрыла глаза Светланке, чтобы дочь не видела старуху, ее живот, ее слепую походку. Но Юрик все видел. Остановившимися глазами смотрел он на старуху, и его подбородок, отвисая, дрожал все сильней и сильней.

Сделав еще несколько шагов, старуха повалилась в рожь и поползла, оставляя за собой рваный след.

И Юрик не выдержал. Сжав кулачки и обернувшись к западу, куда улетел самолет, закричал срывающимся голосом:

— Папа покажет вам, проклятые! Покажет!

Грузовик лежал на боку с разбитым кузовом и сорванным капотом. Исковерканный мотор был жалким и напоминал старуху с разорванным животом. Вокруг валялись разметанные взрывной волной пожитки беженцев.

У самой машины навзничь, широко раскинув руки, словно распятый на шоссе, лежал лейтенант, подставив солнцу бледное, теперь спокойное лицо. Ветер шевелил густые волосы, трогал расстегнутый ворот гимнастерки, открывая белую, незагоревшую шею с темной детской родинкой у ключицы.

Анна опустилась на колени, прижала ухо к груди лейтенанта. Ей почудилось, что она слышит частые испуганные удары. Только прислушавшись, поняла: это бьется ее сердце.

Всего полчаса назад она презирала этого юношу, чуть ли не в лицо назвала его трусом. И вот он мертв, и она знает, что это был близкий, родной человек, что теперь она одна осталась с детьми на страшном, исковерканном, кровью залитом шоссе.

Анна сняла с головы косынку, закрыла еще не тронутое смертью лицо лейтенанта. В той стороне, где город, уже нельзя было рассмотреть ни зелени садов, ни белых фасадов зданий, ни парашютной вышки. Только черная набухающая туча дыма с багровым подбоем, из мрачной утробы которой рвется грозный рев. Анна взяла на руки Светланку, Юрик нашел среди обломков полевую сумку отца, и они пошли на восток, куда тянулось все живое.

III

«Эмка» капитана Верховцева с трудом пробиралась к фронту, навстречу нескончаемому потоку автомашин, повозок, женщин, детей, стариков. Вражеские самолеты рвали эту живую ленту, она расползалась по хлебам, оврагам, канавам, перелескам. Но самолеты, отбомбив, улетали, и люди снова стекались на шоссе, и лента снова двигалась на восток, огибая дышащие гарью воронки, еще не успевшие закостенеть трупы, остовы разбитых, сожженных машин.

— Скорей, скорей! — твердил Верховцев, хотя Вася и без понуканий с виртуозной ловкостью пробирался вперед.

— Ошалел! На живых людей прешь! — кричала женщина в мужском длиннополом пальто и с узлом за плечами. — Идол окаянный!

— Нехай поедет понюхает. Мы вже понюхали, — зло кивал в сторону фронта сутулый старик с забинтованной головой. — Раньше надо было поспешать, артисты!

Совсем недавно проезжал Верховцев по этому шоссе, но как все переменилось вокруг. Тогда был мир. Наливаясь под щедрым солнцем, невнятно шептались ржаные колосья, небо синело доверчиво и спокойно. А теперь война заслонила все. «Полк уже воюет. И рота, конечно, в бою. А я!» — и Верховцев твердил одно слово, в котором заключался весь смысл его существования:

— Скорей!

Наконец-то черным маревом на горизонте обозначился город. Встречный поток беженцев заметно поредел, и «эмка» помчалась почти без задержек. Мертвые корпуса фабрики «Пролетарский труд» — шефа их части. Пустые глазницы школы-десятилетки, где Первого мая он делал доклад. Скрюченный железный скелет водокачки, уткнувшийся в землю тяжелой бетонной головой… Верховцев почти физически ощущал, как рождается в нем ненависть к врагу, который изувечил эту еще так недавно цветущую живую землю.

— Мерзавцы! Какие они мерзавцы!

Хотя Вася получил приказание ехать прямо в полк, все же у поворота к военному городку затормозил машину.

— Заскочим, товарищ капитан. Сами видите, что делается…

— Прямо, прямо! — рассердился Верховцев. Он боялся, что не хватит силы воли отказаться от возможности заехать домой, попрощаться с женой и детьми.

Вася нехотя тронул машину, но, не проехав и ста метров, снова резко затормозил: путь преграждал труп женщины. Совсем еще молодая, лет двадцати пяти, она лежала на боку, судорожно прижав к груди тельце мертвого ребенка. Голова женщины была размозжена, лицо и волосы залиты черной, запекшейся на солнце кровью.