Серая мышь - [92]

27

Но все это будет потом: Джулия, Лукерья, мои дети, — все это будет гораздо позже, а пока что я только приехал в Торонто. Привез меня туда Вапнярский, купил мне приличный костюм и пару штиблет, снял и оплатил за пол года вперед комнату, дешевую, без всяких удобств, далее уборная была во дворе, а умывался я из таза, но зато этот двухэтажный обшарпанный домишко, где под самой крышей приютилась моя комнатенка, стол в центре, неподалеку от Дома УНО, Собирались мы там почти ежедневно. Теперь этого домишки нет и в помине — все снесено, на его месте вырос новый — Канада с каждым годом богатеет.

Большего Богдан Вапнярский сделать для меня пока что не мог — с приличной работой, которую он обещал мне, ничего не выходило, город был наполнен безработными. Я перебивался временными заработками, в основном, это были скромно оплачиваемые мелкие поручения ОУН, к более денежным постам меня не допускали.

— Присосались к сытному корыту, бездельники! — поругивал старожилов-националистов Вапнярский.

То же самое говорили и другие, приехавшие сюда из Европы и считавшие себя выше местных, все-таки воевали, сражались за свободу Украины. Серьезная борьба происходила и в самой диаспоре — мельниковцы не на шутку схватывались с бандеровцами! Для меня это отзывалось болью в сердце; я и тех и других считал патриотами и осуждал всякую конфронтацию внутри ОУН. Но Вапнярский-Бошик еще и раньше, став мельниковцем, считал, что бандеровцы, несмотря на всю свою активность в борьбе против большевиков, и во время войны и после ее окончания, оставшись в Западной Украине, нанесли Организации украинских националистов ряд ножевых ударов в спину, убив собственноручно и отдав в гестапо вожаков мельниковской организации.

— Руки бандеровцев обагрены кровью наших лучших братьев! — часто повторял Вапнярский, когда я пытался заговорить о примирении.

Зарегистрировавшись на бирже и не очень веря в то, что получу через нее работу, я до изнеможения бродил по Торонто, заглядывая во все уголки, — надеялся где-то найти свою удачу, все еще не избавившись от провинциального представления о счастье, считая, что здесь, в Торонто, работу можно найти точно так же, как в моем Ковеле, потолкавшись на базаре или заглянув в две-три лавки, владельцы которых знали все про Ковель и его нужды.

В те дни я жил двумя надеждами — найти работу и дождаться Юрка Дзяйло, который уехал в Нью-Йорк по делам ОУН.

Я бродил по Торонто, этому холодному городу бизнеса, рациональному, равнодушному ко всему, кроме дебета и кредита, даже внешне напоминавшему гигантскую электронно-вычислительную машину: квадратные дома-коробки и густо светящиеся окна — словно клавиатура кнопок. Кварталы улиц разлинованы на одинаковые квадратики, в которых невозможно заблудиться, но и нет особого желания долго оставаться на них.

Единственное место, где можно отдохнуть безденежному бродяге, это парки; в них не воспрещается и полежать на ухоженных газонах, а у входа можно купить кулечек горячих каштанов, хоть немного притупляющих чувство голода. Чаще всего я отдыхал на взгорках и в ложбинках над Онтарио; если забыться, то можно представить, что ты не за Атлантикой в десяти тысячах километров от родины, а где-нибудь на берегу большого водоема на милой мне Волыни — точно такие же клены и бересты шумят над головой, такая же свежая и пахучая трава, такие же розы на клумбах, вот только нет-нет да и мелькнет среди ветвей широколистого клена белка, не огненно-рыжая, как у нас, а черная.

Бывал я и в Гай-парке. В то время чуть ли не весь этот район заселяла украинская диаспора; бывало, идешь по улочкам, примыкающим к парку, и в каждом третьем окне видишь наклеенные на стекло картонные трезубцы. Здесь же я встретил и Юрка Дзяйло, он обитал тоже в этом районе, купил себе одноэтажный домик, похожий на старинный комод, какие были когда-то у нас в Ковеле в каждой мало-мальски зажиточной семье; у домика дворик с гаражом и крохотными ухоженными грядками с зеленью, посреди дворика фонтанчик с лебедем, неестественно вытянувшим вверх длинную шею; из его клюва со следами ржавчины, похожими на запекшуюся кровь, била струйка воды, когда хозяин был дома и хотел увлажнить воздух своего именьица. Но в те дни, когда я подходил к его дворику, Юрка Дзяйло не было дома; он ездил в Штаты для улаживания своих финансовых дел, и не с кем-нибудь, а с самим Петром Стахом, — наверняка, делили трофеи, добытые еще на Волыни, иначе откуда бы взяться у Дзяйло таким деньгам? Я несколько раз наведывался к Юрку, никто не знал, когда он вернется, даже Вапнярский. А тут вдруг иду по аллее и вижу: стоит у раскрытой дверцы совершенно новенького «форда» Юрко Дзяйло и кого-то высматривает. И не я его узнал, а он меня окликнул обрадованно:

— Улас!

Я сразу не понял, кто меня мог так назвать, недоуменно вглядывался, человек этот поначалу показался мне незнакомым, и только рассмотрев повнимательнее, стал постепенно узнавать его. Как он изменился за каких-нибудь три года, что мы не виделись! Вместо пышной, как барашковая шапка, шевелюры на оголившемся темени кучерявился реденький клок сухих ломких волос; лицо стало одутловатым, точно распухло от комариных укусов, и цвет его был уже не постоянно розовым, каким я привык его видеть, а серым с желтоватыми пятнами; да и в весе он сдал: костюм висел на нем, галстук от легкого ветерка, выгнувшись, залег в провал живота, обтянутого шелковой рубашкой. Мы обнялись. Юрко растроганно заморгал.