Серая кошка в номере на четыре персоны - [42]
Когда вы позвонили, Приходько просматривал копию рукописи. Бросил, не поднимая головы: «Скажите, нет дома». Потом поинтересовался, кто звонил. «Какой-то мужчина», — ответила она. — «Ваш знакомый?» — «Нет. Мне показалось».
И тогда он предложил ей лететь утренним рейсом в Ташкент, а оттуда в Ереван.
Аннаев взглянул на часы и поднялся.
— Мне пора. Что было до Ташкента, вы знаете. А по пути в Ереван, когда летели над Каспием, Приходько встал и шагнул к пилотской кабине. Я загородил дверь. Приходько выхватил пистолет, но Халида ударила его по руке. Он промахнулся, и сразу же выстрелил в нее. И тут мы его скрутили…
Она еще минут пятнадцать жила. Успела сказать, что послала вам письмо. «Он поймет и все простит» — это ее последние слова…
Аннаев с силой провел ладонью по лицу, встал и протянул руку.
— Прощайте. Через полчаса мой самолет.
Он тоже поднялся, их ладони сомкнулись в рукопожатии. Несколько секунд оба молчали, двое одиноких мужчин в пустоватом прокуренном кабинете.
— Когда похороны?
— Ее уже похоронили. В Ашхабаде. Рядом с могилой отца. Прощайте.
После ухода Аннаева он вернулся к столу, тяжело опустился на стул.
В раскрытые окна кричала, звенела, скрежетала разгоряченная зноем улица. Медленно, словно преодолевая неимоверную тяжесть, он поднял руки, уткнулся в ладони лицом и замер, безучастный ко всему на свете, кроме заполнившей все его существо невыносимой гложущей боли. Из небытия, из сумеречных далей памяти возникло ее лицо — осунувшееся, чуть скуластое, бесконечно усталое и родное. Губы ее беззвучно шевельнулись, она произнесла какую-то фразу.
— Громче, — попросил он хриплым, прерывающимся голосом, понимая, что сходит с ума, и исступленно веря в невозможное. И невозможное совершилось.
— Я люблю тебя, — произнесла она со щемящей душу нежностью. — Ты единственный человек, которого я люблю. Прости, что я причинила тебе боль.
— О чем ты говоришь…
— Я видела, как ты мучаешься, как тебя гложут сомнения. Я должна была сказать тебе всю правду. И не могла, не имела права сказать. Пойми меня.
— Я понимаю, — прошептал он. — Ох, как я теперь тебя понимаю!
— Не казнись. Ты не виноват ни в чем. Наверное, так должно было случиться. Может быть, это даже к лучшему…
— Нет! — закричал он. — Слышишь? Нет!! Нет!!!
Встревоженная секретарша заглянула в комнату, недоуменно пожала плечами и молча прикрыла дверь. А он продолжал неподвижно сидеть все в той же неудобной позе, низко склонившись над пепельницей, в которой сиротливо стыла невесомая, готовая рассыпаться от малейшего дуновения, горстка пепла — все, что осталось от ее единственного, так и не прочитанного им письма.
ЭХО ДАЛЕКОЙ ГРОЗЫ
Киноповесть
А х м е д о в — шофер, 60—65 лет.
Е г о ж е н а — директор школы, 55—60 лет.
В о с т о к о в е д — иностранный турист, 65—70 лет.
Х а р у м б а е в Х. — директор музея, 60 лет.
С а п а р б а й — продавец, 65—70 лет.
С а а т — выпускник десятилетки.
Б о н у — его одноклассница.
Б е л о у с о в — командир отряда, 20—25 лет.
Х а р у м б а е в Д а р б а й — брат Х. Харумбаева, красноармеец, 18—20 лет.
В е р е щ а г и н,
М а л о в,
Л е в и ц к и й и др. — красноармейцы.
Т а г а н — подросток, 10—15 лет
Г ю л ь — девочка, 7—9 лет
А н н а с а а т — басмач, 18—20 лет
О ф и ц е р — советник Джунаида, 20—25 лет
Д ж у н а и д х а н — главарь банды, 45—50 лет
О п о л ч е н е ц — 18—20 лет
К у р б а н — басмач, 25—30 лет
Крепостной вал. Отсюда как на ладони видна Ичан-Кала — древняя цитадель Хивы: черепашье скопище плоских глинобитных крыш, чашеобразных куполов, порталов медресе и устремленных ввысь минаретов. На обломке зубца крепостной стены примостился Саат. Он читает книгу. Дочитав страницу, отрывается и долго смотрит вниз на город. Переводит взгляд на циферблат ручных часов, захлопывает книгу и поднимается.
— Саат!
Юноша оглядывается. К нему быстро приближается Бону.
Б о н у. Заждался? Извини, никак не могла раньше.
С а а т. Ага.
Б о н у. Я серьезно.
С а а т. И я.
Бону берет у него из руки книгу.
Б о н у. Много прочел?
С а а т. Порядочно.
Б о н у. Пойдем?
С а а т. Пойдем.
Идут по крепостному валу, а затем спускаются вниз. Идут по улице, мимо хауза, входят в скверик.
Б о н у. Обижаешься?
С а а т. Уже нет.
Б о н у. Молодец. Понимаешь, папа с работы прибежал на минутку и расшумелся. То не так, это не так. Завтра ехать, а еще ничего не уложено.
С а а т. Завтра?
Б о н у(виновато). Да… Папа уже билеты взял.
С а а т. Так…
Отворачивается и, отойдя немного в сторону, останавливается у обелиска. Видна мраморная мемориальная доска с выбитыми на ней фамилиями красноармейцев, погибших в двадцатом году в бою с басмачами. Бону неслышно подходит к Саату и останавливается рядом.
Б о н у. Не злись, пожалуйста.
Саат молчит. Бону берет его за руку.
Б о н у. Не будешь?
Саат делает слабую попытку отнять руку. Бону не выпускает.
Б о н у. Скажи, что не злишься. В Ташкенте все по-другому будет.
С а а т. Ага.
Б о н у. Что «ага»?
С а а т. По-другому.
Б о н у. Иу что мне с тобой делать?
С а а т. Ничего.
Некоторое время оба молчат. Бону смотрит на мемориальную доску.
Б о н у. Саат.
С а а т. Да?
Б о н у. Правда, что твой дед был с ними?
