Серая кошка в номере на четыре персоны - [30]

Стеганка ухом не повела.

— Чего ты пристал к человеку?

— Такой уж уродился. Ко всем пристаю. — Спазма перехватила ему горло, и конец фразы он произнес тихо, хриплым, прерывающимся голосом. — Видишь… и к тебе пристал…

Таким она видела его впервые.

— Послушай… — Она отложила журнал в сторону и взяла его за руку. — Я вовсе не хотела тебя обидеть.

— А!.. — Он зажмурился и встряхнул головой. — Вздор! Не обращай внимания. Уже прошло. Едем в «Алтай»?

— А самолет? — напомнила она.

— Черт с ним, с самолетом. Едем!

А потом был вечер, последний их вечер в Москве. Опять падал снег, медленно кружились пушистые белые хлопья, и все вокруг было белым-бело, и не верилось, что уже завтра, оба они будут далеко отсюда, под синим безоблачным небом и по-летнему горячим солнцем, под едва начинающими желтеть деревьями по-летнему тенистых улиц, среди по-летнему одетых людей.

Его самолет улетал в четыре утра. Она сказала, что поедет с ним в Домодедово или хотя бы проводит до аэровокзала, но он отговорил ее и заказал такси на два часа ночи.

В номере на столе их ждала записка. Она прочла ее вслух:

«Приходили днем. Все понятно. Провожаем сестру с мужем в Болгарию. Увидимся завтра. Если нет — до свидания в Ташкенте. В шкафу — хлеб и апельсины, в холодильнике у дежурной — пиво и ветчина. Аъзамджон».

— Скажи на милость, — улыбнулась она. — Даже завидно. И за что они тебя так любят?

Он пожал плечами.

— Наверное, за то же, за что и ты.

— Я?!

— А разве нет?

— Н-не знаю…

Что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Взгляды их встретились, и вдруг он с пронзительной ясностью отчаяния понял, что этот вечер — последний, и больше он ее никогда не увидит. Он и сам не знал, откуда пришла эта уверенность, пришла и все тут.

— Ладно. — Он усмехнулся, помог снять пальто, повесил на плечики и убрал в шифоньер. — Пойду принесу ветчину.

— У тебя такой голос… — она помолчала, подыскивая нужное слово. — Ты словно прощаешься.

«Если бы ты знала, как ты близка к истине, — тоскливо подумал он. — Если бы ты только знала!..»

— Голос как голос, — он прокашлялся. — Я мигом. А ты пока нарежь хлеб.

Он положил перочинный нож на край стола и поспешно вышел из комнаты.

Дежурной на месте не оказалось. Он закурил и встал у темного, запотевшего окна, за которым смутно угадывались уличные огни. «Чего ты, собственно, от нее хочешь? — подумал он с неожиданным ожесточением. — Любит, не любит! Идиотская блажь! Что ты о ней знаешь? Что она о тебе? Ты-то сам ее любишь?»

Он поискал, куда бросить окурок. Пепельница — штампованная с погнутыми краями жестянка — стояла на столике дежурной. Он ткнул в нее окурок и вздрогнул от резкого телефонного звонка. Звонок повторился. Коридор был виден из конца в конец, пустынный и длинный. Дежурная не показывалась, и он снял трубку.

— Гостиница? — Голос был мужской, глубокий, с бархатистыми оттенками. — Из Ашхабада звонят. Попросите к телефону Дадабекову из сорок девятого.

Подошла дежурная, полная, миловидная женщина. Вопросительно глянула чуть заспанными глазами.

— Передаю дежурной, — он протянул ей трубку. — Из сорок девятого кого-то просят.

Женщина взяла трубку.

— Минуточку, — она прикрыла мембрану ладонью. — Вы меня ждете?

— Я из шестнадцатого. Ребята ужин в холодильнике оставили.

— Ага. — Она достала ключ из кармана халата. — Сами откроете, ладно? Здесь, в служебке. — И опять в трубку: — Слушаю вас. Там двое, в сорок девятом. Фамилию скажите. Как? Не кладите трубку.

Ветчина была аккуратно упакована в целлофан, бутылки с пивом почему-то в полиэтиленовом пакете.

Он захлопнул холодильник, запер дверь и положил ключ на стол. Вернулась дежурная.

— Слушаете? Нету ее, вышла. Что передать? Муж звонил? Передам, не беспокойтесь. Пусть утром позвонит? Хорошо. До свидания.

— Спасибо, — он кивнул на пакет.

— Ужинайте на здоровье, — улыбнулась дежурная. — Записать, пока не забыла. Фамилия какая-то чудная… Додо… Вот и позабыла.

— Дадабекова, — подсказал он и вдруг почувствовал, как пропасть разверзлась у него под ногами…

— Точно, — обрадовалась женщина, доставая из ящика стола бумагу и карандаш. — Додабекова и есть.

Он машинально смотрел, как карандаш в ее руке крупными буквами выводит:

«Додабековой позвонить утром в Ашхабад».

— Да… — произнес он вполголоса.

— Что? — переспросила дежурная.

— Дадабекова, — повторил он, делая ударение на первом слоге. — Вторая буква «а».

— Какая разница? — Женщина зевнула, прикрывая рот ладонью. — Придет, скажу, чтобы позвонила, и вся грамматика.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

Налетел откуда-то из темноты порыв ветра, качнул причудливую мозаику света и теней на бетонных плитах аллеи. Казалось, будто земля ходуном заходила под ногами. Она зябко поежилась.

— Пора, — сказал он, вкладывая в короткое слово вопрос и утверждение.

— Ты спешишь?

— Какое это имеет значение? Просто пора идти.

— Как знаешь.

На пустынной, словно заброшенный полустанок, троллейбусной остановке ветер кружил по асфальту забытую кем-то газету. Часы на столбе показывали без четверти девять. Она заметила его взгляд, истолковала по-своему.

— Здесь так принято. Рано ложатся спать.

— Теперь, наверное, везде так.

Он не договорил. Она стремительно поднялась на цыпочки, обняла его за шею и припала губами к его губам.