Сеньор президент - [8]

– Луис, Луис!

Один из сюртуков сорвался с вешалки, словно хищная птица.

– Лупе!

Барреньо отскочил к книжной полке и поспешно принялся листать какую-то книгу. Жена испугалась бы, если бы застала его за платяным шкафом!

– Не умеешь ты жить! Ты себя убиваешь, буквально убиваешь! Или сойдешь с ума. Когда же ты поймешь наконец: этими твоими пауками ничего не добьешься! В жизни нужен хорошо подвешенный язык! Да! Вот ты учишься, учишься, а до чего доучился? Что ты приобрел? Ни-че-го. Пару носков, и то… А теперь… Только этого нам недоставало!… Только этого!…

Свет н голос жены вернули ему спокойствие.

– Книги! Вечно эти книги! А зачем они, интересно знать? Чтоб на похоронах сказали – вот, мол, какой был ученый? Есть простые врачи, пусть они и читают! У тебя же звание! Кому Дают звание? Ясно – тому, кто все знает. Не гримасничай! Чем книжки собирать, ты бы о пациентах подумал. Если бы вместо каждой этой книжонки был у нас хороший пациент, все бы мы стали здоровее. У других прием, телефон звонит день и ночь, Консультации! Хоть бы ты уж чем-нибудь путным занялся!…

– Ты имеешь в виду…

– Чем-нибудь дельным!… И ты мне не говори, что для этого нужно над книгами слепнуть! Хотели бы другие врачи хоть половину твоего знать! Они бы уж сумели имя себе сделать, да! Личный врач Сеньора Президента! Личный врач туда… Личный врач сюда… Вот что я называю «чем-нибудь путным заняться»!

– Ну-у-у… – Барреньо тянул, чтобы собраться с мыслями. – …у, ты лучше не надейся. Я сейчас видел Президента… да, самого Президента.

– А, черт! Что ж он сказал? Как он тебя принял?

– Плохо. «Голову долой» кричал и еще что-то в этом роде. Я не совсем понял. Перепугался очень.

– Кричал? Ну, это ничего. Других он бьет. – Она помолчала, потом прибавила: – Вечно ты пугаешься, это тебя и губит…

– Ну, милая, как же не испугаться такого зверя!

– Я не о том. Не можешь стать личным врачом Президента – стал бы хоть хирургом. Тут мало не бояться, тут нужна смелость. Да! Смелость и решительность – вот что нужно, коль берешься за нож, поверь мне. Если портниха боится испортит!, шелк, она никогда не скроит как следует. А шелк денег стоит! Вы же можете практиковаться на индейцах! О Президенте ты не думай. Идем лучше обедать. Конечно, он рвет и мечет после того ужасного убийства.

– Прекрати! Прекрати, а то я такое сделаю!… Я тебя ударю! Это не убийство! Ничего тут ужасного нет! Очень хорошо, что его прикончили! Он мерзавец! Палач! Он убил моего отца! Старика убил! Одного, ночью, на пустынной дороге!…

– Ты веришь анонимным письмам? Бог с тобой. Это недостойно мужчины! Кто им верит?

– Если бы я верил анонимным…

– …недостойно мужчины…

– Дай мне сказать! Если бы я верил анонимным письмам, ты бы не оставалась в моем доме. – Барреньо лихорадочно шарил в карманах. – Не оставалась бы в моем доме. Вот. Читай.

Она побледнела – только полоска химической помады алела на ее лице – взяла бумажку и мгновенно пробежала глазами:

«Доктор, вы уш посторайтесь, утеште вашу супругу, а то видь Всадник отправилса в лучший мир. Преданые друзья».

Она протянула бумажку мужу. Осколки истерического смеха наполнили пробирки и реторты маленькой лаборатории, словно неизвестный яд, предназначенный к исследованию. В дверях стояла горничная:

– Кушать подано!

А во дворце Президент подписывал бумагу, и рядом с ним стоял старичок, который вошел после доктора Барреньо, отозвавшись на «эту скотину».

«Эта скотина» бедно одет, у него розовая, как у мышонка, кожа, жидкие, белесые волосы, мутно-голубоватые глазки и большие очки цвета яичного желтка.

Президент поставил последнюю подпись. Старичок поспешил ее промокнуть и опрокинул чернильницу на только что подписанную бумагу.

– Вот скотина!

– Сень-op Пре…зи…

– Скотина!

Звонок… другой… третий… Шаги. Адъютант – в дверях.

– Генерал, двести палок этому. Быстро! – рявкнул Президент и пошел домой. Пора обедать.

«Эта скотина» тихо заплакал. Он и не думал просить – не мог, да и знал, что ни к чему. Ведь Сеньор Президент очень разгневан убийством полковника Парралеса Сонриенте. Сквозь слезы он видел свою семью, молящую за него, – старую, измученную жену и шестерых изможденных детей. Скрюченной ручкой он искал платок в кармане сюртука, чтобы поплакать вволю, – громко нельзя! – ему и в голову не приходило, что его наказывают зря – он одобрял, это ведь за дело, нельзя быть таким растяпой, – громко плакать нельзя! – стараться надо, нельзя проливать чернила – и плакать громко нельзя, а полегчало б!…

Он прикусил губу, зубы торчали веером, щеки ввалились, вид самый жалкий; ни дать ни взять – смертник! Рубашка прилипла к спине, как неприятно! В жизни так не потел! И нельзя громко плакать! Страшно, страшно, тошно, зубы сту-сту-сту-чат…

Адъютант тащил его за руку, как идиота; старик как-то сразу оцепенел, согнулся, глаза остекленели, в ушах пустота, тяжело, так тяжело, плохо, ой, как плохо…

Через несколько минут в столовой:

– Разрешите, Сеньор Президент.

– Входите, генерал.

– Сеньор Президент, смею доложить, «эта скотина» не вынес двухсот палок.

В руках служанки задрожало блюдо, с которого Президент брал жареную картошку.

– Что вы дрожите? – строго спросил хозяин и повернулся к генералу. (Тот стоял навытяжку, в руке – фуражка.)